Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 7
- Предыдущая
- 7/105
- Следующая
проникал в дом с черного хода! Ворчунья Натали выглядела потрясенной: для самой набожной крестьянки
никакая религия не устоит перед колыбелью. Но мама некстати добавила:
— И потом попытайтесь же понять, в конце концов! Андре почти тотчас снова женился, а я годы ждала.
Но время идет, мне уже не двадцать лет, было бы глупо с моей стороны отвернуться от нежданной удачи. Я все-
таки обычная женщина! У меня есть право жить и быть счастливой.
Так, значит, с нами она несчастлива? Наклонив голову, хлопая ресницами, мама искоса за нами
наблюдала. Тирада не произвела эффекта — того, которого она ждала: крика души, грандиозного обниманья.
Мы стояли перед ней, неловкие и напряженные, кроме Берты, которая ничего не понимала и своей грязной
1 У католиков принято во время помолвки дарить невесте кольцо с бриллиантом, которое затем носят вместе с
обручальным.
рукой нерешительно пыталась погладить мамины волосы, прикоснуться к этому сокровищу. Мама с
раздражением ее отстранила.
— Морис в суде. Он ведет важное дело, — сказала она с видом безразличия. — Он приедет к ужину.
— Но автобусы уже не ходят! — возразила Натали, исходя из наших жизненных привычек.
— У него своя машина.
И тотчас же, воспользовавшись заинтригованным молчанием, заслуженным этой машиной, мама
вставила:
— Кстати, Нат, надо будет вынести лук из сарая, чтобы освободить там для нее место.
Затем, поднеся руку ко лбу, она снова ушла в свою мигрень, не настаивая, не прося нас уделить водителю
место в нашем сердце. Я не произнесла ни слова. Ни одного. Но маму этим было не обмануть. “Такая любовь,
как наша” — я нарочно привожу здесь слова этой заезженной песенки — она поет, ведь правда же, она не
молчит. Мама злилась на меня за мое молчание и сопротивление, но и за свою собственную скрытность и за
свои признания тоже. Она злилась на меня, как и я на нее: по стоящим и нестоящим причинам, слившимся в
яростное неприятие того единственного, что было мне действительно невыносимо: чужой страсти.
— Пошли, девочки! — сухо сказала Натали. — Надо прибраться.
Я встряхнулась. Теперь уже почти совсем стемнело. Мама стояла ко мне спиной, вяло подкладывая
поленья в огонь. К чему размышлять? Из всего того, что я предусмотрела на день, когда опасность прояснится,
— хор умоляющих голосов, увещевания кюре, посольство к отцу и сыну — ничего уже нельзя было
испробовать. Тем более в мамином положении. Оставалось только склониться перед захватчиком — защищаясь
на своей территории, ведя партизанскую войну.
— Ну, голубка моя! — сказала мама для приличия.
Я на цыпочках отступила. В прихожей Берта, оказавшаяся там раньше меня, сосредоточенно ковыряла в
носу.
— А кто приедет сегодня вечером? Кто?
— Да, непросто будет ей объяснить, — сказала измученная Натали.
Тем более непросто, что мы сами еще хватали ртом воздух, не зная, как быть, чему верить! У
официальных церемоний есть, по крайней мере, одно преимущество: они назначаются на определенный день,
они обеспечивают переход от одной жизни к другой. В нашем случае — ничего похожего: на нас свалился
папочка и нужно было принять его без предупреждения, в ту же минуту. Но вдруг я подумала о незнакомой
мачехе, о ее прозвище.
— А кто приедет? Кто? — повторяла моя бедная сестра.
— Да новый мамин муж, месье Бис! — просто сказала я.
V
Супругу сначала повезло. Не посовещавшись между собой — это было бы неприлично, — мы с Нат
ждали его приезда, словно свистка к началу матча. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из
положения, какую мину принца-консорта, внезапно взошедшего на иностранный трон, он нам состроит. Даже
считая этот брак необходимым, я все же не могла понять, почему он согласился жениться тайком, тем самым
затруднив себе вхождение в наш круг. Я делала тысячу предположений: “Его отец был против. Он припер его к
стенке, как мама — нас!” Или другое, несмотря на сцену на Эрдре, в конце концов нормальную для прощания
мужа с женой: “На самом деле они не хотели жениться. Они на это решились в последний момент, потеряв
голову, и ему, наверное, так же стыдно своего поступка, как было ей, когда она приехала”.
Но от продуманной встречи как раз пришлось отказаться. В шесть часов, несмотря на еще четыре
принятых порошка, мама билась головой о стену. Она была красная и горячая, и Нат сунула ей градусник под
язык: 39,6!
— В постель! — тотчас приказала Натали.
Обезумев — или делая такой вид — при мысли о том, чтобы предоставить нам одним принять Мориса
Мелизе, мама пыталась цепляться за свое кресло. Но очень скоро, дрожа всем телом, сотрясаемая ознобом — а,
может быть, втайне желая обойтись без сцен, собрав вокруг себя свой мирок, полный тревоги и
предупредительности, какими обязаны окружать больную, — она дала дотащить себя до комнаты и завернуть в
теплое одеяло. Так что когда в семь часов на трех последних поворотах раздались три сигнала клаксона,
несколько раз повторенные и далеко разнесенные болотным эхо, мне не пришлось думать о том, какое
выражение придать своему лицу. Выход готов, представления излишни. Материнский жар избавлял нас от
необходимости ломать лед. Я спустилась по лестнице через две ступеньки, говоря себе из принципа: “А если
открыть дверь и спросить его: “Что вам угодно, месье?.. Мадам Мелизе? Здесь таких нет. Здесь живет мадам
Дюплон!” Но эта тонкая шутка осталась невостребованной. На самом деле я выбежала прямо к калитке,
открыла ее, бросилась к дверце машины — “Ведетты” черного или темно-синего цвета, — которая только что
остановилась без малейшего скрипа тормозов, и по-хозяйски расположилась на заднем сиденье 1. Затем, без
всяких обиняков, которых он не заслуживал, я крикнула шоферу:
1 Во Франции на заднее сиденье (при свободном переднем) садятся только в такси. Поступить так в частной машине
означало бы выказать неуважение к водителю.
— В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.
— Что? Что с ней? — воскликнула тень за рулем.
Голос показался мне чересчур спокойным. “Ведетта” уже снова тронулась по моему приказу. Я
удовлетворенно думала: “Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он
бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!” Однако это я сказала:
— Да знаете, ничего страшного. Между прочим, здравствуйте!
— Здравствуйте, — отозвался все такой же спокойный голос. — Вы Изабель?
Вы, а не ты. Похвальная почтительность. Но то, что меня можно спутать с моей сестрой, даже в темноте,
совсем меня не обрадовало. Я не ответила. Голова и шляпа на этой голове слегка покачивались вслед за
движением рук, выполнявших повороты: круто вправо, не выезжая за ограничительную линию, четко видную в
свете фар, отбрасывавших все остальное — изгороди, насыпи, деревья и небо, — в месиво тумана и тьмы.
Негромкий рокот мотора, раздраженного понуканиями акселератора, заполнял собой тишину. Когда мы
въезжали в поселок, дорогу перебежала кошка, и легкий удар сообщил нам о том, что она сбита.
— Одиннадцать! — сказал мой отчим, наверное, ведя счет своим жертвам. И тотчас добавил: — Шестой
дом, да?
Я вышла из машины так же, как села в нее: не спрашивая его мнения, не дожидаясь его. Он за мной не
пошел. Впрочем, доктора Магорена не было дома. Мне открыла Мариель, его служанка, державшая в руке
салфетку, и объяснила с набитым ртом, что доктор в Отель-Дье, принимает роды у маленькой Эрино.
— Ну и зол же он, доложу я вам! Девчонка совсем, а…
Я знала. Я была знакома с Моникой Эрино, которой, став поистине слишком толстой даже для прислуги,
питающейся похлебками на сале, пришлось три месяца назад с позором покинуть скамью для девочек. Я знала
- Предыдущая
- 7/105
- Следующая
