Покушение на миражи - Тендряков Владимир Федорович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/54
• Следующая

Перед вечером море Галилейское замирает: волны отбегают от оглаженных валунов, обессиленно лежат на гальке, лишь бесшумно вздыхают. По берегу красные, прокаленные скалы рвутся из сочной зелени, над ними сведенные судорогой сосенки обнимаются с жирными олеандрами.

Вспыхивают весла на солнце, гонят неуклюжую рыбачью барку. Путь недалек, в ближайший городишко Вифсаиду, он уже виден впереди — по склону лепятся друг над другом плоские крыши и клочковатые садики. В барке десяток мужчин, рыбаков из Капернаума. На носу в прямой посадочке человек тщедушен, опален солнцем, закутан в длинный выгоревший плащ. Он недавно появился в этих местах и вызвал шум. Мария из Магдалы, которую он вылечил от бесноватости, бегала по побережью и громко славила его имя.

По земле Палестинской издавна бродили пророки, вещающие надежды, грозящие гибелью. Теперь их едва ли не больше, чем в старину. Тетрарх Ирод-Антипас только что отрубил голову пророку из Иудеи Иоанну, жившему в пустыне, носившему верблюжью власяницу, крестившему водою из Иордана. Во всех концах страны ропщут на Антипаса. А рядом в неспокойной Самарии объявил себя мессией некто Досифей, столь свято соблюдавший благочестие, что совсем отказался от пищи, ходят слухи — то ли помер от голода, то ли все-таки еще нетленно жив. Досифян много, и все они шумно славят учителя. И вот новый пророк — пришел сейчас из Иудеи, встречался там с Иоанном, родом же, однако, из Назарета.

Назарет близко, день пути и того не будет. И вошел он в поговорку: «Не жди из Кесарии привета, а путного из Назарета». В богатой языческой Кесарии сидит римский прокуратор, а в Назарете живут крикуны и путаники. В Капернаум этот назаретянин вошел тем не менее с толпой, ребятишки бежали впереди и кричали петушиными голосами:

— Осанна! Осанна!

Пророк шел по берегу легким, прыгучим шагом и неожиданно остановился. В воде выбирали сеть в лодку братья Ионовы — Симон и Андрей. Запутавшаяся рыба жгуче вспыхивала под низким солнцем — Идите со мной, — сказал пришелец, — ловцами человеков сделаю вас.

Старший из братьев, Симон, сурово посмотрел на пророка, стоящего на берегу. Тот был неказист на вид, мал ростом, длинная одежда мешковато спадала с узких плеч и лицо худое, темное, с перекошенным носом, но красила его улыбка и взгляд черных блестящих глаз был прям и весел.

— Кто ты? — непочтительно спросил Симон.

— Сын Человеческий.

Симон молча взялся за весла, подгреб к берегу.

Теща Симона в тот вечер болела, жаловалась на голову. Гость наложил ей на темя руки, поговорил, снял боль, та сразу повеселела, стала собирать на стол.

Братья Ионовы совсем недавно перебрались сюда из Бетсаиды, привезли с собой недобрую славу — согрешили в субботу. Пророк не только сел с ними за стол, но и посадил еще подобранного на дороге мытаря Матфея-Левия сына Алфеева. Нет презренней службы, чем мытарь — сборщик податей: бродячие псы, они охраняют Иродовы законы, нарушают Моисеевы — дерут мзду со всякого, степенного и богатого не пропускают, бедного не милуют.

Бен-Рувим, человек благочестивейший и очень ученый, не переступив порога, укоризненно заговорил в распахнутую дверь:

— Разве ты не знаешь — не садят фиговое дерево среди лозы и злак среди осота? Что они родят тогда?

— Тебе не нравится, с кем я сижу? — спросил пророк.

— Зовешь себя Сыном Человеческим, а сидишь с грешниками и мытарями, ешь с ними хлеб, пьешь вино!

Сын Человеческий усмехнулся:

— Не здоровые имеют нужду во враче, а больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников.

И не только сидящие за столом удивились, в толпе стоящей за спиной Бен-Рувима, раздалось:

— Авва!..

А в стороне от всех несмелой тенью качался под звездами убогий Маной. У него плетью висела правая рука, и был он кожевник и давно уже не занимался своей работой. Он слышал, что назаретянин исцеляет, об этом кричала бесноватая Мария из Магдалы. Маной хотел просить исцеления, но не смел тревожить пророка.

В конце субботнего, как всегда, собирались в синагоге. И Бен-Рувим решил здесь уличить нового пророка. В синагоге он был хозяином, даже хазан, престарелый Манасий, сильно робел перед ним. Кроме того, Бен-Рувиму донесли: утром пришелец, называющие себя Сыном Человеческим, ходи с учениками по полям, и заметили — кой-кто из них походя срывал колоски. Да, да, в день субботний!

Для сынов Израилевых нет более святой, более вечной заповеди, чем четвертая заповедь из тех, что переданы Моисею Иеговой: «А день седьмый суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих». Антиох Епифан — да будет проклято имя его! запрети евреям праздновать субботу, грози лютыми казнями. И евреи уходили в пещеры, там праздновали. Однажды отряд, высланный Епифаном, наткнулся в пустыне на идущих отметить день покоя. Многие из евреев были вооружены, но ни один даже не коснулся меча — подставляли головы и умирали, лишь бы не осквернить субботу. Меч, поднятый в защиту — тоже работа, а потому все до единого полегли, остались верны Закону.

Сорвать колосок в поле, пусть даже и невзначай, — малый, но труд, грех перед благочестием. И в синагоге Бен-Рувим напомнил перед всеми слова Моисеевы:

— Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти.

Он устремил взгляд в сторону, где в окружении учеников сидел назаретянин, посмевший называть себя Сыном Человеческим.

— Ответь нам, прохожий: правда ли, те, кого ты учил, нарушили сегодня субботу, рвали на поле колосья? Ответь, но остерегись спасать себя ложью!

Назаретянин встал, и тишина нависла над ним. Не все глядели на него с враждой. Кто не без греха: сорвать колосок — малость, случится, и не заметишь, но с субботой не шутят. Малое может обернуться большой бедой.

Назаретянин медленно двинулся к кафедре, невысокий, большеголовый, в тяжело обвисшем, собравшем пыль иудейских дорог плаще, босые ноги мягко ступают по каменным плитам.

Он не дошел до кафедры, развернулся лицом к людям. И люди затаились, лишь задние тянули шеи. Лицо пророка было спокойно и строго, глаза блуждали по собравшимся, и те, на ком они задерживались, смущенно отворачивались.

На самом заднем ряду сбоку на скамье пристроился Маной, здоровой рукой покоил на коленях мертвую руку, взгляд его был тоскующе влажен, как у овцы, отбившейся от стада. Назаретянин кивнул ему, позвал внятно:

— Иди сюда!

Маной вздрогнул и не посмел двинуться.

— Иди!.. Стань на середину.

Тогда Маной зашевелился. Он давно уже не мог подыматься с легкостью, всегда с лишними движениями, всегда с натугой. Но поднялся, двинулся вперед с опаской, волоча непослушные ноги, и рука бескостно болталась вдоль тела.

Он встал рядом с гостем и уронил голову. А гость словно забыл о нем снова вглядывался в людей.

— Должно ли в субботу добро делать? Или зло делать? — громко спросил назаретянин. — Вот он, видите?.. — указал на Маноя. — Спасти в субботу его или погубить?

Молчание в ответ, только настороженно скрипели синагогские скамьи.

— Суббота для человека или человек для субботы?..

Несмелая тишина.

— Руку! — Маною резко, окриком. — Протяни руку!

Бескостная рука Маноя шевельнулась и поднялась… Никто почему-то не ахнул, не удивился. Похоже, сам Маной тоже.

Гость взял его ладонь.

— Мне подал руку — подашь теперь каждому. Только надо сильно желать.

Что богу до тех, кто ничего не желает, даже здоровья себе… — Он оттолкнул от себя Маноя. — Иди!.. Смелей, смелей! Ты человек, как и все!

И Маной пошел, его качало от изумления, и руку он нес приподнятой, боялся опустить.

— Посему Сын Человеческий есть господин субботы! — возвестил гость и двинулся вслед за Маноем.

• Предыдущая
• 2/54
• Следующая