На обратном пути (Возвращение)(др.перевод) - Ремарк Эрих Мария - Страница 13

• Предыдущая
• 13/52
• Следующая

На площади царит неопределенное волнующее напряжение. Толпа стоит стеной. В ней почти одни солдаты. Многие с женами. На молчаливых, отрешенных лицах такое же выражение, как и на фронте, когда из-под стального шлема высматриваешь далекого врага. Но сейчас во взглядах что-то еще – предчувствие будущего, неуловимое ожидание другой жизни. Со стороны театра раздаются призывы. Ответом им служит глухой гул.

– Ну, ребята, началось! – Вилли в восторге.

Поднимаются руки. По толпе проходит движение. Ряды шевелятся. Формируется колонна. Раздаются выкрики: «Вперед, ребята!» По брусчатке подобно мощному выдоху шелестит мерный шаг. Недолго думая мы присоединяемся.

Справа от нас артиллерист, впереди сапер. Группы следуют друг за другом. Здесь мало кто знаком, и тем не менее все сразу накоротке. Что солдату нужно знать о солдате? Они товарищи, и все.

– Отто, давай с нами! – кричит сапер приятелю на площади.

Тот мнется. Он с женой. Жена берет его под руку и заглядывает в глаза. Отто смущенно улыбается:

– В следующий раз, Франц.

Вилли кривится.

– Смотри, припутаются нижние юбки, все братство к черту!

– Ерунда, – отзывается сапер, протягивая Вилли сигарету. – Женщины – это полжизни. Просто всему свое время.

Мы невольно идем в ногу. Строй не такой, как обычно. Мостовая гудит, и над колонной молнией сверкает бешеная, судорожная надежда, будто мы направляемся прямиком в мир свободы и справедливости.

Но уже через несколько сот метров процессия останавливается перед домом бургомистра. Рабочие трясут входную дверь. Им никто не открывает, но в закрытом окне на мгновение появляется бледное женское лицо. Рабочие сильнее трясут дверь, в окно летит камень. Стекло со звоном разбивается, осколки падают в палисадник.

Тогда на балкон второго этажа выходит бургомистр. Ему что-то кричат. Он кого-то в чем-то заверяет, его никто не слушает.

– Давай с нами! – кричат ему.

Бургомистр пожимает плечами и кивает. Через несколько минут он марширует во главе колонны. Следующим вытаскивают руководителя продовольственного департамента. Потом наступает черед абсолютно лысого человека, который, как говорят, спекулировал маслом. Торговца зерном мы не застаем – он, заслышав нас, вовремя смылся.

Колонна движется к З?амковой площади и теснится у входа в окружной военный комиссариат. Один солдат взбегает по лестнице и заходит в здание. Мы ждем. В комиссариате освещены все окна.

Наконец дверь снова открывается. Мы вытягиваем шеи. На крыльцо выходит человек с портфелем. Он перебирает листы и ровным голосом начинает зачитывать речь. Мы напряженно слушаем. Вилли приложил обе руки к своим огромным ушам. Поскольку он на голову выше всех, то лучше разбирает фразы и повторяет их. Но слова журчат где-то сбоку. Они падают и пропадают, нас не затрагивая, не завлекая, не увлекая, журчат себе и журчат.

Мы начинаем нервничать. Это нам непонятно. Мы привыкли действовать. Революция ведь! Что-то должно происходить! А человек на крыльце все говорит и говорит. Призывает к спокойствию и благоразумию. Но неблагоразумных здесь и не было. В конце концов человек уходит.

– Кто это? – разочарованно спрашиваю я.

Наш сосед-артиллерист в курсе.

– Председатель рабочего и солдатского совета. Кажется, бывший дантист.

– Чушь какая! – рычит Вилли, раздраженно вертя рыжей головой во все стороны. – Я думал, мы на вокзал, а оттуда прямо в Берлин.

Выкрики из толпы становятся громче, множатся. Требуют бургомистра. Его выпихивают на ступени. Он спокойно заявляет, что будет проведено тщательное расследование. Рядом с ним оба заметно струхнувших спекулянта. Они взмокли от страха. При этом их никто не трогает. В их сторону летят ругательства, но никто не осмеливается поднять руку.

– Ну, по крайней мере у бургомистра хватило духу, – говорит Вилли.

– А-а, он уже привык, – отзывается артиллерист. – Его тягают чуть не через день.

Мы с изумлением переглядываемся.

– Так это у вас часто? – спрашивает Альберт.

Артиллерист кивает.

– Части возвращаются, и новенькие думают, что надо навести порядок. Ну, и все остается на своих местах…

– Господи, я ничего не понимаю, – говорит Альберт.

– Я тоже, – артиллерист сладко зевает. – Я себе это представлял иначе. Ну, бывайте, побреду в койку, больше толку.

Другие следуют его примеру. Площадь на глазах пустеет. Слово берет еще один делегат. Он тоже призывает к спокойствию. Начальство, мол, обо всем позаботится. У всех будет работа. Он указывает рукой на освещенные окна. Лучше всем разойтись по домам.

– Черт подери, и все, что ли? – раздраженно спрашиваю я.

Надо же быть такими дураками, чтобы пойти с этой колонной. Чего только ждали?

– Проклятье, – разочарованно говорит Вилли.

Мы пожимаем плечами и бредем обратно.

Какое-то время еще шатаемся по городу, потом расстаемся. Я провожаю Альберта и иду домой. Но, странно, когда рядом нет ребят, все как-то расплывается, становится нереальным. Только что окружающее было естественным, прочным, а теперь вдруг стало таким ошеломительно новым, непривычным, что невольно закрадываются сомнения – может, я сплю? Я вправду тут? Действительно опять тут и дома?

Улицы каменные, надежные, гладкие блестящие крыши, никаких тебе воронок и рванин от гранат, нетронутые стены в синей ночи, темные очертания балконов и фронтонов, углы домов не обгрызены клыками войны, стекла целые, а за светлыми облаками гардин живет своей жизнью приглушенный мир, другой, не тот, в котором я был дома до сих пор.

Я останавливаюсь перед домом с освещенными окнами нижнего этажа. Оттуда слышна тихая музыка. Занавески задернуты наполовину. Можно заглянуть внутрь.

Женщина играет на пианино. Она одна. Только свет торшера падает на белые нотные листы. Остальная часть комнаты погружена в пестрые сумерки. Мирно стоят диван и мягкие кресла. В одном спит собака. Я как зачарованный смотрю на эту картину и, только когда женщина встает и неслышными шагами идет к столу, быстро отскакиваю. Сердце бьется. В диком свете сигнальных ракет, в простреленных развалинах прифронтовых деревень я почти забыл, что такое тоже бывает – мир ковров, тепла и женщин, целыми улицами замурованный по комнатам. Мне хочется открыть дверь и войти в комнату, устроиться в кресле, чтобы руки были в тепле, чтобы меня залило это тепло, хочется говорить, под тихим женским взглядом растопить, отбросить суровое, тяжелое прошлое, снять его, как грязную одежду… Свет в комнате гаснет. Я иду дальше. Но ночь вдруг наполняется неясными криками, неразборчивыми голосами, образами, прошедшим, вопросами и ответами.

Я иду долго. Останавливаюсь на высоком Монастырском холме. Внизу серебрится город. В реке отражается луна. Плывут башни, и непостижимо тихо. Какое-то время я стою на холме, а потом иду обратно – к улицам и квартирам.

Дома тихо поднимаюсь по лестнице. Родители уже спят. Я слышу их дыхание; то, что потише – матери, более хриплое – отца, и мне становится стыдно, что я так поздно пришел домой.

У себя в комнате включаю свет. В углу кровать, белоснежное белье, одеяло откинуто. Я сажусь на кровать и просто сижу. Потом чувствую усталость. Механически вытягиваюсь, собираясь укрыться одеялом, но вдруг вскакиваю, потому что забыл раздеться. Там мы всегда спали в одежде. Медленно стягиваю форму, ставлю сапоги в угол и замечаю, что в ногах кровати висит ночная рубашка. Такого я вообще почти не помню. Надеваю ее. Голый, озябший, натягиваю рубашку, и внезапно мной овладевает какое-то непонятное чувство. Я ощупываю одеяло, зарываюсь в подушки, прижимаю их к себе, прижимаюсь к ним, ко сну, опять к жизни и ощущаю только одно: я вернулся, да, я вернулся!

Мы с Альбертом сидим у окна в кафе «Майер». Перед нами на круглом мраморном столике две чашки остывшего кофе. Мы сидим уже три часа, но так и не можем решиться выпить горькую бурду, а ведь там привыкли ко всему. Но это просто какой-то кипяченый уголь.

• Предыдущая
• 13/52
• Следующая