Когда нам семнадцать… - Александровский Виктор Николаевич - Страница 37

• Предыдущая
• 37/44
• Следующая

— С завтрашнего дня!

— Хорошо! Мне тоже передышка.

Я подал ему табель за первое полугодие. Брат поудобнее уселся в кресло и стал внимательно рассматривать серую книжечку.

— Что же, выходит, ты круглый отличник? — сказал он, улыбнувшись. — Поздравляю! А ну-ка, взглянем в мой табелек…

Я достал тетрадь, в которой ставил ему оценки.

Брат раскрыл тетрадку.

— Алгебра — «хорошо», ну и хорошо. Химия — «уд», физика — полугодовой оценки не выставлено, потому что не пройден материал. Справедливо, но плохо. География — то же. История — «уд». И ни одной отличной оценки? — Павел задумался. — Да, дела с учебой пошли неважно.

Брат достал из кармана блокнот и, перелистывая его, стал читать:

— Второе декабря — 152 процента, десятое — 160, четырнадцатое — 135, двадцать шестое… Словом, вчера, Алексей, я выполнил свое обязательство — полторы месячные нормы уже есть.

— Но как же ты думаешь дальше? — Зина вглядывалась в усталое лицо Павла.

— Дал слово — выполняй!

— А с учебой? Ты дал и другое слово: пройти в этом году за седьмой класс, — напомнил я.

Павел не ответил. Он схватился рукой за грудь, задохнувшись в мучительном кашле.

— Господи! Когда же все это кончится? — запричитала Зина.

Брат, упрямо мотнув головой, подсел к моему столу.

— Ничего, вылечусь!.. Слышал я, ты, Алексей, с Чернышевым познакомился, — заговорил он, оправившись от приступа. — Одобряет он твой чертеж.

— Что одобряет? Наддувы в моторах уже существуют. Я ничего не изобрел.

— Тебе уж сразу изобретать… Похвалу от Чернышева не тяп-ляп заработать. Он человек серьезный. А вывод таков, как я и раньше думал: тебе на инженера надо учиться. — Брат потянулся к пачке папирос, но отдернул руку и сердито заговорил: — Конечно, и ты и Зина правы, нельзя мне так дальше работать. И здоровье гроблю, и времени для учебы не остается. Да и какой толк, что я таким вот путем даю полторы нормы?.. А станок какой, Алеха!

Брат оживленно взглянул на меня.

— Выход есть. Гляди-ка! — Он придвинул к себе бумагу, взялся за карандаш и начал что-то рисовать. Линии рисунка получились у него неровные. — Коряга, а не рука, — ругался брат, но на листке бумаги я ясно увидел контур токарного станка. — Вот патрон, куда деталь вставляется, а вот резцовая головка, — стал объяснять Павел, подрисовывая неясные места. — Зададут в наряде сотню втулок главной оси — успевай только поворачиваться. А как тут развернешься, когда основное время тратишь на закрепление этой втулки в патроне. Думал я, думал, Алеха, какой выход найти, и надумал: что, если мне спариться с Василием Лазаревым и обрабатывать деталь «сквознячком»?

— Это как же «сквознячком»? — не понял я.

— А вот так, посмотри-ка! — Павел склонился над рисунком. — Вот чугунная втулка, которую надо обработать. По старому способу я должен ее обточить сначала с одного конца, потом с другого и каждый раз тратить время на установку в патроне. А если мне производить только одну операцию, а Василию, скажем, другую и не трогать патрона?

— Как же ты без него обойдешься?

— Патрон в станке останется! Но в него я намертво закреплю приспособление, чтобы быстрей устанавливать втулку. Слыхал, что такое приспособление?

— Слыхать-то слыхал, а вот какой вид должен быть у него, не представляю.

— Об этом и надо подумать… — Брат откинулся на спинку кресла. — Начальнику цеха сказал — он только рукой махнул. Технолог прямо говорит: «Не трать попусту время, Рубцов, производственный процесс расстроишь».

— А к мастеру обращался? — спросил я.

— Он в ту же дудку. Технические нормы, говорит, есть и работай. Нормы, мол, — закон производства, и ломать их никому не дозволяется.

— Дай-ка мне чертеж твоей втулки, — попросил я Павла.

Было еще светло, когда я шел на каток. Тропинка вилась через запорошенный снегом парк.

После ледостава на Ангаре установилась тихая морозная погода. Склонив заснеженные ветви, не шелохнувшись, стояли деревья. Но куда бы я ни смотрел, передо мною была огромная накидная гайка с крупной резьбой. «Обязательно с крупной, чтобы не мялась, — думал я. — Надо скорее увидеть Игоря».

Теплушка катка полна народу. Беспрерывно раздаются шутки, смех, грохот коньков по деревянному полу. А вот и Игорь… Он осторожно затягивает ремешок на ноге Милочки Чаркиной.

— Гайка с крупной резьбой! — кричу я ему, усаживаясь напротив.

— Алеша, какая гайка? — недоуменно спрашивает Тоня, поправляя на голове пушистый берет.

Она появляется откуда-то сбоку.

— Вот такая! Для приспособления! — показываю я рукой.

— Ничего не понимаю…

Коньки на ногах. Через раскрытую дверь нас обдает свежестью зимних сумерек. На просторном поле стадиона, точно подгоняемый музыкой, переливается бесконечный поток разноцветных свитеров, шарфов, шапочек…

— Где же наш «паровоз»? — смеется Тоня, прыгая на лед.

И, как бы услышав эти слова, пыхтя и отдуваясь, мимо проносится Игорь.

— Цепляйтесь! — кричит он, чуть-чуть сбавляя скорость и на ходу формируя шумный «состав».

Все быстрей, все стремительней движение. Мчится вперед веселый «поезд». Но на повороте «сцепка» одного из «вагонов» подвела, и весь «состав» кубарем летит под откос. Крушение! И только «паровоз» оказался хитрее всех: вовремя сманеврировав, он умчался по ледяному простору.

Отряхнув снег после «крушения», я догнал Игоря:

— Ты понял, о чем я тебе крикнул в теплушке?

— О какой-то накидной гайке.

— Ну да! Ты понимаешь, мы с Павлом придумали, как сделать приспособление!

— Стоп! — Сделав энергичный разворот, между нами вклинилась Тоня. — Довольно вам летать метеорами. Нам тоже интересно узнать насчет гайки. — Она показала в сторону скамейки под елками.

Я рассказывал и чувствовал, что Тоня радуется за меня.

— Ну вот, теперь затяни мне ремешок на ноге, — сказала она, — и… не скрывай от меня ничего!

Дома меня встретила плачущая Зина. Она ходила по комнате, собирая в узелок вещи Павла.

— Свезли в больницу. Прямо из цеха на операцию…

Операция! Вынимать пулю, застрявшую где-то у самого сердца!

Не раздеваясь, я сел на кровать.

— На вот, отнеси! У меня сил нет, — Зина протянула мне узел. — Тут белье чистое…

Не помню, как я очутился у дверей больницы. На мой стук вышла женщина в белом халате. Она взяла у меня узел, вынесла пальто, одежду и сказала, что больной Павел Рубцов в операционной у доктора Кочкина и что делать мне здесь больше нечего.

Она закрыла дверь. Откуда-то из глубины здания донесся крик. Мне показалось, что это был голос Павла. Я рванул за ручку двери — дверь была закрыта; прыгнул с крыльца, намереваясь найти другой вход, но не мог найти. Тоскливо светились окна больницы, и я стоял один среди пустынного двора. Так было и восемь лет назад, когда умерла мама… Но тогда рядом со мною находились Павел, Зина. Ласково обняв, они повели меня домой.

«Нет, я не могу уйти, пока не узнаю, что с ним». Вот бы доктора увидеть, спросить его, он хороший. Отец Тонн в операционной… Да, но кто меня пустит в это угрюмое серое здание? Поглубже запахнув полушубок, я сел на ступеньку крыльца.

Издали медленно наплывали звуки колокола с пожарной каланчи — семь, восемь, девять… В темноте за больничным забором лаяла собака. Стало клонить ко сну.

Вдруг под самым ухом я услышал жалобное мяуканье. Котенок! Осторожно цепляясь коготками за шубу, он вскарабкался ко мне на колени и ткнулся мордочкой в рукав. Я сунул теплый комочек за пазуху, прижал его. Нам обоим стало теплее.

— Эй, проснись, замерзнешь! — раздался над ухом чей-то громкий голос.

Я открыл глаза. На крыльце стоял доктор Кочкин и тряс меня за плечо.

— Это ты, Алеша?

— Павел… как?

— Что Павел, сам ты чуть не погиб!

Подхватив под руки, доктор втащил меня в небольшую, ярко освещенную комнату и стал раздевать.

• Предыдущая
• 37/44
• Следующая