Когда нам семнадцать… - Александровский Виктор Николаевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/44
• Следующая

— Об этом вы тоже не знали? — спросил Грачев.

Филя, которого явно бросило в жар, вытащил из кармана спасительный гребешок и сразу же пустил его в ход. Ничего не мог ответить и я.

— Так надо было ожидать, — словно читая наши мысли, заключил Максим Петрович. — Комсомольцы не вникают в жизнь класса, заняты только личным, своим. А успеваемость с каждым месяцем ниже, дисциплина падает. Мало быть самим хорошими…

Слова Максима Петровича походили на спокойные, но веские удары, и от них становилось больно.

— Сколько сейчас комсомольцев в классе?

— Пятнадцать, — ответил Филя.

— Пятнадцать бойцов разбивали на границе отряды самураев. Пятнадцать — это сила! А у вас?

На большой перемене мы собрались было с Тоней в био-уголок кормить медвежонка. Но нас задержал разговор, который затеяла Чаркина.

— Не понимаю, зачем это нужно всю жизнь учиться? — разглагольствовала Мила. Она уселась на парте в окружении девочек и маленькими кусочками откусывала от бутерброда. — В нашей семье есть такой дурной пример — моя старшая сестрица. Закончила девятилетку, поступила на фило… филологический факультет. Зубрила, зубрила дни и ночи. Превратилась в щепку. На пятом курсе, представьте, втюрилась в однокурсника, у которого и ботинок своих не было, и отправили их, дураков, в сельскую местность. Теперь сидят в глуши с коровами, курами, и ни театра тебе, ни кино, ни парка, ни веселого общества.

— А ты была там? — не вытерпел я. — Знаешь, какое там общество?

— А для этого и ездить туда не надо, в нашем Сибирске — областном центре — всего один театр, и тот драматический.

— Заладила: «театр, театр»! Вся жизнь будто в театре!

— Брось ты с ней связываться, — шепнула мне Тоня. — Пошли быстрее к медвежонку.

Я вспомнил разговор с Максимом Петровичем.

— Нет, Тоня, погоди, этого оставить нельзя.

Но Тоня махнула рукой и вышла.

А я подошел к Чаркиной, которая задиристо посматривала на меня, откусывая мелкими зубками от своего бутерброда.

— Ты, Мила, в актрисы готовишься?

— Хотя бы! — с вызовом ответила Милочка.

— Вот. А сама даже не ходишь на драматический кружок.

— Зачем мне кружок? Был бы талант!

— А если у тебя нет его?

— Во-первых, есть. Во-вторых, если нет — зачем мне драмкружок! В-третьих, закончу курсы машинописи и поступлю к какому-нибудь начальнику секретарем!

— Правильно. А потом выйдешь за него замуж, будешь есть огромные бутерброды и растолстеешь.

— Ну, это положим! Вот назло тебе не растолстею! — И Мила спокойно доела бутерброд.

Те, кто был в классе, окружили нас, с интересом ожидая, чем закончится разговор.

— Эх, Мила, Мила, отстаешь ты от жизни! — начинал уже я кипятиться. — Ты, наверно, и газет-то не читаешь, не знаешь, что делается вокруг. Мелкие у тебя запросы, скажем прямо — мещанские!

— Что? Газеты? — подняла тонкие брови Милочка. — Вот уж верно, газет я не перевариваю. Когда мне не спится, я беру газету в постель и — р-раз — мгновенно засыпаю. А вообще, Рубцов, ты от меня отвяжись. Занимайся лучше воспитанием своей Тонечки. Пожалуйста, читайте вместе газеты!

Взрыв хохота заглушил мои ответные слова.

— Отчего ты такой красный? — удивленно встретила меня в дверях юннатской комнаты Тоня.

— Так, ничего!

— Провел воспитательную работу с Чаркиной?

— Как видишь…

Тоня прошлась со мной по коридору, и я думал, что вот и она внутренне посмеивается надо мной.

Но Тоня задумчиво сказала:

— Что ж, Леша, может, и хорошо, что ты поспорил с Чаркиной. Если убежден, надо доказывать. С Чаркиной — одно, с Ольгой — другое. Но с Ольгой еще труднее.

— А что с Ольгой?

— Понимаешь, Леша, у Ольги какие-то странные взгляды на жизнь.

— Она индивидуалистка, вот и все!

— А отчего? Ну скажи, отчего? Вот что у тебя нехорошо, Леша: ярлык приклеил, а дальше ничего знать о человеке не хочешь.

Я попробовал отшутиться: мол, Ольга второй день не появляется в школе и судить о человеке за глаза трудно.

— Это все несерьезно, — с досадой сказала Тоня. — Никто из нас по-настоящему не хочет разобраться в том, что происходит с Ольгой. Давай сходим к ней вечером.

Двухэтажный особняк, в котором жила семья известного при своей жизни врача Минского, стоял в глубине пустынной улицы, за нефтяным складом завода. Мы с Тоней шагали навстречу ветру, отворачивая лицо. Гудели провода на столбах, уныло покачивались редкие фонари. Вдруг Тоня вздрогнула и остановилась.

— Ты не слышал? Кажется, выстрел…

Я опустил воротник полушубка, но, кроме свиста ветра, ничего не услышал.

Мы поднялись на второй этаж. Дверь в квартиру была не заперта. Никто не вышел и на наш стук в прихожей. Тоня осторожно прошла дальше, в комнату Ольги, и тихо вскрикнула.

Ольга, бледная как мел, стянув на груди пуховую шаль, сидела на полу, держа в руке куски стекла. Вокруг нее валялось множество мелких осколков, среди них лежал разбитый будильник.

— Что случилось? — спросил я.

Ольга повернулась лицом к окну. Тюлевая штора надулась парусом, и в комнату порывами залетал холодный ветер.

— Не знаю! Кто-то стрелял… — прошептала Ольга.

Я подошел к окну. Вдали, над заводом, сияло багряное зарево. Ночная смена литейщиков вела плавку чугуна. А здесь, перед домом, темнела огромная территория нефтяного склада. Унылый свет фонаря падал на белую цистерну, и больше ничего не было видно. Пустынно и мертво. Кто же стрелял?

Я заткнул дыру в окне диванной подушкой и подошел к девушкам. Они уже сидели в глубине комнаты на диване.

— Вот здесь я сидела и до выстрела, — сказала Ольга. — Вспомнила, что не заведен будильник, подошла к комоду. Только протянула руку, тут звон разбитого стекла, будильник свалился и завертелся, как волчок, на полу. И портрет отца вон, у двери, покачнулся и съехал на сторону… Самое интересное, — мрачно добавила Ольга, — что я читала «Фаталиста» Лермонтова…

— Ну, это уж мистика, чепуха, — сказала Тоня.

— В жизни много бывает случайностей, — философски заметил я, поглядывая на разбитое стекло.

Ольга, не соглашаясь, покачала головой.

— На днях вечером иду мимо нефтяного склада. Темно, страшно. Вдруг навстречу мне бежит человек. Пробежал мимо фонаря. Вижу — нож блеснул у него в руке. Я застыла от страха — сейчас ударит. А он бросился на другого… на сторожа нефтяного склада. «Значит, не судьба», — подумала я тогда.

— Странные истории творятся на вашей улице и на этом складе, — сказала Тоня. — Ты хоть сказала кому-нибудь об этом случае?

— Рассказала Феоктисту Павловичу.

— Кто это?

— Ну, Бойко, отчиму…

— А сейчас дома никого нет? — прислушалась Тоня.

— Мама спит, — показала глазами Ольга в соседнюю комнату.

— Опять больна?

— Все то же, — тихо вздохнула Ольга. — Его нет четвертые сутки. Мама слегла. Сердечный приступ.

Тоня встала, принесла из прихожей веник и начала наводить порядок в комнате. Из-за двери донесся стон. Девушки тотчас скрылись в соседней комнате.

Оставшись один, я задумался. Что произошло с Ольгой? На кружевной салфетке пианино стояла ее фотография. Оля лет пять назад, наверно; в спортивном костюме с ракеткой в руках. Такой вот жизнерадостной, веселой знал я ее всегда. Правда, уже и в то время она чувствовала себя какой-то одинокой среди подруг, но причинами могли быть музыка, английский язык — эти занятия отвлекали ее от нас, от школы. Но такой, как сегодня, я Ольгу еще не видел. «Фаталист», судьба… Да еще этот выстрел, человек с ножом. Вот чертовщина! А мы, верно говорил Максим Петрович, ничегошеньки не знаем. Хороши!

• Предыдущая
• 27/44
• Следующая