Том 3. Воздушный десант - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/108
• Следующая

— Вот правильно. И никому не говори про Днепр. Это очень опасная, вредная мысль. Не то что за Днепр, и до Днепра не доберешься живым. Тут у немца наворочено всего непроходимо. Ты прав, надо собираться здесь.

На подходе к соснам комбриг спросил, есть ли у меня нитки. Он свои израсходовал все. У меня была нетронутая катушка.

— Тогда сделаем привал, по портняжничаем немного.

Остановились. Комбриг сбросил снаряжение, снял куртку, брюки, и мы начали работать в две иглы. Он зашивал брюки, я — куртку. Зачинив прорехи, прицепили на куртку подполковничьи погоны. В момент приземления комбриг чуть было не оставил их на сучьях дуба и, чтобы не потерять совсем, засунул в полевую сумку.

— Теперь хоть на парад, — сказал он, оглядывая себя, — только вот фуражки нет.

И рассказал, что фуражку «подарил ветру». Перед прыжком он всегда брал фуражку в зубы, чтобы не сдернуло ее и не умчало. Так же сделал и на этот раз. Когда парашют раскрылся и начался плавный спуск, комбриг решил надеть фуражку. Но в зубах вместо нее нашел только небольшой клочок. Разглядывая его при свете ракет, он сильно встревожился: «Здорово рвануло. Значит, летчик при выброске не сбавил скорости. Это повредит нам, лихо повредит».

К соснам мы пришли раньше всех. Комбриг растянулся на животе и мечтает над картой: то ставит отметки карандашом, то качает головой, то задумывается. Я веду наблюдение, вглядываюсь, вслушиваюсь. Ничего не видно, кроме леса, и ничего не слышно, кроме ветра в вершинах дерев.

Но что это? Песня. Кто поет? Комбриг мотает головой и поет тихонько: «Эх, как бы мне дожить бы до свадьбы, до женитьбы и обнять бы, милая, тебя». Помолчит и снова: «Эх, как бы мне дожить бы…»

Это у него привычка. Сидит над картой, решает боевую задачу — не подходи к нему, не дыхни: не переносит. А решил — тряхнет головой и затянет: «Эх, как бы мне дожить бы…» В голосе и радость, и задор, и грустинка. И сейчас он, видимо, что-то решил, что-то придумал.

Подходят наши люди. Комбриг сильней и сильней «чувствует войско», становится бодрей, уверенней, начальственней. И мы с ним тоже «почувствовали войско». Замечательное чувство — оно удесятеряет человеку мужество, храбрость, силы, уверенность.

Собрались все, принесли уйму желудей, насовали их куда только можно. Я выставил фляжку с водой. Делить ее поручили лейтенанту Гущину. Он был известен в бригаде как любитель заложить за воротник и как мастер по разливу. Гущин взял мою флягу, тряхнул у себя над ухом и по плеску воды определил, сколько ее. Затем вытянул из-за голенища ложку и начал дележ. Каждому досталось по ложке. Маленький излишек, разделить который на десять частей было невозможно, Гущин преподнес от всех нас Полине Сорокиной.

Сделали небольшой передых и снова пошли прочесывать лес — вторую половину. От холма к югу. Но не сделали и по сотне шагов, как один из солдат начал тревожно сигналить дудочкой. Все сбежались к нему.

На поляне среди дубов лежали два непогребенных трупа в солдатском нижнем белье со штампами нашей бригады. Верхнее обмундирование и все десантское снаряжение было унесено. Убили и раздели их немцы: около мертвых валялось много полуискуренных немецких сигарет. Дубы, как саваном, прикрыли мертвых опавшими листьями.

Под одним из дубов мы вырыли могилу. На дубе сделали затесь и написали:

Написали химическим карандашом: ничего более долговечного, а тем паче вечного, у нас не было.

Затем отдали погибшим последний долг — минуту молчания, минуту скорби.

Комбриг приказывает возвращаться к холму с соснами. Там он отзывает Сорокина и. Гущина в сторону от нас, рядовых, отзывает для совещания.

После совещания комбриг объяснил обстановку, которая резко изменилась. Два наших десантника погибли. Враг, возможно, знает, что сбор десантников назначен в Таганском лесу. И теперь здесь рыщут вражеские разведчики, некоторые, возможно, в советском обмундировании, снятом с десантников. Поэтому комбриг решил перенести сбор бригады в другой лес — в Черный.

В Таганском останутся три бойца с лейтенантом Гущиным, им ставятся задача — непрерывно прочесывать этот лес, противника уничтожать, а десантников направлять по новому адресу. Два бойца пойдут за Днепр, на левую сторону, для связи со штабом нашей армии. Еще два бойца — Корзинкин и Шаронов — пойдут в прилегающую местность искать десантников и направлять к новому месту сбора. Сам комбриг, капитан Сорокин и переводчица Полина двинутся в Черный лес.

Группа лейтенанта Гущина остается в боевом охранении, а мы все, кому предстоит дорога, ложимся спать. Через три часа нас будят. Делим оружие. Нам с Федькой добавляют гранат и автоматных патронов.

— А теперь в поход, — говорит комбриг.

Собираемся. Прощаемся по-десантски, с обнимкой и целованием.

Сначала уходят бойцы за Днепр. Комбриг немного провожает их и что-то говорит неслышно для прочих. Потом уходим мы с Федькой. Комбриг провожает и нас шагов десять и говорит глухо, хрипло, через силу:

— Осматривайте перелески, овраги, все места, где могут хорониться наши товарищи. Расспрашивайте местных людей. И помните, никогда не выпускайте из памяти, что вы — десантники. Каждый наш патрон стоит никак не меньше фашиста, а каждый из нас — не меньше сотни фашистов. И не ленитесь окапываться: самая сильная, самая надежная наша защита — земля.

До выхода из леса у нас с Федькой общий маршрут, по глубокому оврагу. Идем молча. Не знаю, почему притих Федька, а я решительно неспособен найти хоть бы слово.

Раньше, как встретимся, не можем настрекотаться. Он рассказывает про детский дом, про свои приключения. А Федька никогда не живет без приключений, ему везет на них. Я рассказываю о колхозе, семье, о бабушке. С этого перескочим на прочитанные книги, потом возьмемся мечтать, перебирать и сравнивать разные занятия. А занятий, профессий многое множество, и наши мысли так разбегаются, что мы никак не можем остановиться на чем-то окончательно. Каждый раз снова перебираем и воздух, и воду, и землю, и подземелье.

Из памяти не выходят только что закопанные десантники. Как ни старайся забыть, а не забудешь.

Над Таганским лесом низко кружит желтобрюхий фашистский разведчик, тень его черным зверем рыщет по лесным полянам, по деревьям, прыгает вверх, вниз, в стороны. За нашей спиной, у Днепра, раскатисто гремят орудия, ухают снаряды, мины, авиабомбы. Без отдыха гудит, кромсает землю, воздух, небо необозримая машина войны.

Таганский лес длинным кривым носом выдается по оврагу в поля. Отсюда надо расходиться, — мне вправо, Федьке влево.

Остановились. Глядим друг другу в лицо, в глаза и молчим. И что сказать? Я не тороплюсь говорить: «Прощай!», не торопится и Федька. Он сощурился, собрал на лбу морщины, как делают, когда стараются поймать убегающую мысль. Наконец поймал, заулыбался и говорит:

— А здесь должна быть вода. Вон какие дубы вымахали, — хлопает ладонью по щербатому стволу не меньше двух обхватов. — Поищем!

— Они и вытянули всю, — ворчу я, сердясь на дубы, что высушили кругом всю землю, и на Федьку, что напомнил о жажде. По-моему, разговор о воде он затеял, чтобы оттянуть нашу разлуку. Неужели не мог придумать ничего лучше? А не мог — тогда молчал бы!

— Обязательно должна быть вода. География самая подходящая, водянистая, как у нас на Воре, — рассуждает Федька, кивая то вперед по оврагу, то в стороны.

География действительно похожа на ту, какая на Воре: овраг глубокий, склоны крутые, местами голые, и хорошо видно, что они сложены из ледникового материала, где перемешаны рыжий песок, красноватый суглинок, пестрая галька и в эту смесь вкраплены гладкие, крупные камни-валуны.

— Здесь определенно были ледники, — говорит Федька.

— С этим не спорю, — ворчу я.

— Должна быть и вода.

В этом я сомневаюсь. Но Федька уверяет:

• Предыдущая
• 35/108
• Следующая