Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 28

• Предыдущая
• 28/52
• Следующая

— Вот, пожалуйста, — я протянула ему готовый перевод.

Он вышел из комнаты, а Нелли подошла к окну. Я бросила сзади взгляд на ее фигуру. Она стояла неподвижно и ничего не говорила. Ветер налетал порывами. Занавески по обеим сторонам окна вздувались и снова опадали. Порой я слышала вой ветра где-то вдали, он был то громче, то тише, и когда доходил до еле слышного свиста, то напоминал мне, что где-то есть мир, полный гор и морей, церквей и кораблей, и в нем живут простые смертные, которым я ничего не должна. Сейчас обстоятельства складываются так, что я вольна уйти.

Нелли обернулась ко мне.

— Опять ты ухмыляешься, черт тебя побери!

Вдруг заторопившись, я отодвинулась от стола и встала.

— Ты не знаешь, во сколько отходят автобусы?

— Знаю, — ответила Нелли. — Они отправляются каждый час с конечной остановки.

Итак, я решила предпринять путешествие. Села в автобус, расстегнула плащ и, расслабившись, опустилась на сиденье. Даже первые километры пути отдаляют привычный тебе мир на необозримое расстояние. Теперь, когда все детали стали мельче, панорама расширилась. Одна картина за окном с готовностью уступает место другой. Цветочные поля закончились, пошли длинные ряды теплиц. Вот показалась водонапорная башня, значит, проезжаем территорию фабрики по производству кормов «Де Йонг и сын».

На перекрестке у светофора в поле моего зрения попадает женщина на зеленом, вырви глаз, велосипеде, она везет впереди на раме ребенка, а на багажнике собаку, стоит автобусу тронуться, как вместо нее за окном возникает прохожий с палочкой. Ох уж эта тряска в общественном транспорте, который везет тебя неизвестно куда!

Разумеется, я давно уже была в автобусе не одна. В конце Старой Морской улицы водитель впустил целую группу пассажиров, среди них толстый парнишка-школьник, жена рыбака и еще один тип, которого я сочла за чокнутого, потому что, проходя мимо меня, он вдруг ни с того ни с сего шепнул доверительно: «Черт, всю ночь сегодня не спал!» И так продолжалось все время. Когда мы подъезжали к Рейнсбюргу, в непосредственной близости от меня оказались два фермера, которые что-то озабоченно считали и записывали огрызками карандаша, каждый на своем клочке бумаги; время от времени один из них поднимал голову и отрывисто спрашивал другого: «Сходится?», на что второй отвечал: «Сходится!» Также неподалеку сидели муж и жена, которые вместе сосредоточенно разделывали на сером листке огромную рыбину макрель, за моей спиной расположились две подружки, они вели животрепещущую беседу, доверительности которой, несомненно, способствовало тепло в автобусе, летевшем вперед на пневматических шинах.

— Что мне было делать? — шепотом рассказывала одна из девушек. — Я сняла чулки и забралась к нему в постель. Он мне сразу голову на живот положил, а мне что? — мне было приятно. А у него жена, мальчик, который уже хорошо умеет рисовать! На следующее утро я слова дурного не сказала. Пока он стоял, рассчитывался за номер, я вылетела из гостиницы и подозвала такси.

— Ну и ну! — ахала вторая, то ли желая утешить подругу, то ли дивясь ее рассказу.

На остановке «Лейдсе Бююрт» в автобус вошла неряшливого вида женщина лет шестидесяти. Заплатив за проезд, она огляделась и заприметила свободное место рядом со мной.

— Идите сюда, милая, — негромко позвала я ее.

Усевшись как следует, она сразу же наклонилась вперед и достала из сумки одно из своих приобретений, при этом искоса взглянула на меня, словно приглашая: пожалуйста, пожалуйста, давайте вместе посмотрим… Мы стали обе рассматривать рамку для фото, новую, только что из магазина, с нее был еще не снят ценник — да, она стоила ровно два с половиной гульдена, — и саму фотографию, которая — не поверишь! — до миллиметра совпадала по размеру с размером стекла.

— Словно специально для нее сделана, — сказала я, готовая поддержать разговор.

— Да-да, — она кивнула. — Когда я пошла в «Блоккер»[6], то для верности взяла карточку с собой.

Это был нечеткий снимок, сделанный дешевым автоматическим фотоаппаратом, изображавший двух бедняков в их бедной гостиной, ее и ее мужа. На нем джемпер домашней вязки и симпатичная рубашка, но до чего же он худ, однако улыбка до ушей, он припадал изможденным лицом к ее шее. Фон — ваза с розами, подсвечник и тарелка с яблоками, расставленные на безвкусном буфете.

— Уже три месяца прошло, — она начала рассказывать свою семейную трагедию, от первого подозрения — «Кажется, что-то у меня внутри разладилось?» — до того дня, несколько месяцев спустя, когда он сказал смущенно: «Каким же я стал дохляком», и до того самого последнего ненастного четверга, — его гримаса и вымученная улыбка на прощанье заставляли ее то и дело отводить глаза и смотреть на то, что, по правде говоря, запомнилось ей больше: на умывальник, развешанные рядом салатные полотенца и небрежно свисающий занавес.

Голоса, запахи, эта рамка, вещественное доказательство любви, — ей предстоит красоваться на столе рядом с вазочкой с живыми цветами. Должно быть, выражение у меня на лице было одновременно сочувственное и радостное. Ну и пусть. Ведь я очнулась от своего любимого сна, мозаика чужой жизни как нельзя лучше соответствует моим пробудившимся страстям. Подумать только! Не надо больше быть хозяйкой дома, верной супругой, старой подругой, здорово, впервые можно немного расслабиться. Тем временем мы приехали в город. Вспоминается, как я думала, глядя на затянутое тучами небо над крышами домов. Надо же, давненько я не чувствовала себя такой умной и великодушной!

Только теперь, сама отправившись в путь, я начала понимать туристов, что вечно настраивают объективы своих фотоаппаратов на Бульваре Астрид. Человеку нужна ничем не нарушаемая плоскость пространства. Устанавливаешь только лишь выдержку и расстояние — фон же остается неизменным. Я чувствовала рядом локоть попутчицы. Вокруг витал приятный запах зеленого мыла. Зачем мне знать, кто она вне данного мгновенья? У путешественников, так же как у мертвых или дикарей, нет чувства прошлого или будущего, уроки истории им непонятны, смейся со всеми сейчас, ешь и пей от души, ведь только так можно ощутить свою связь с настоящим! Мы, конечно, увидимся? Да-да, конечно, завтра, послезавтра или никогда… Вон рыбаки выстроились на набережной у моря. За той маской, что сейчас на их лицах, — вспышки ярости, бахвальство, упрямство. Почтительно проплываешь мимо них и умело сплетаешь в единое целое взгляд и прозрение. Я почувствовала, как от подступивших слез защекотало в носу. Моя попутчица быстро-быстро, словно боясь опоздать, вязала свитер. Разве могла бы я испытать, пусть даже к близкому родственнику, больше симпатии, чем к ней, сидевшей сейчас рядом со мной в бордовой кофточке, порванной в плечах?

Автобус начал снижать скорость, приближаясь к Хартебрюху, мы обе встали, приготовившись выходить. Стояли у дверей, держась за поручень, и нас мотало из стороны в сторону. Она спросила: «Тебе куда нужно?», я ответила: «К свекрови». Мы обменялись рассеянной насмешливой улыбкой. Двери раскрылись. Мы шагнули в дождь и расстались, не прощаясь.

Я старалась успеть. Сжимая в руке билет, я вбежала по гранитным ступенькам, пятый перрон. «Это пятый перрон?» Мне ответили: «Да», и действительно — перед глазами у меня возник серо-зеленый экспресс. Я поняла быстрее, чем увидела, что он медленно тронулся, отходит, уезжает тот самый поезд, на который у меня билет. В тамбуре багажного купе стояли двое смуглых усатых молодцов, они с готовностью подхватили меня и за руки втащили внутрь, Боже, когда еще в жизни я так летела? Услужливая рука открыла передо мной раздвижную дверь из тамбура в вагон, и я плюхнулась на красный бархатный диван, второй класс, вагон для курящих. Уфф!

Дышать нечем. До чего забавно, что мы, растения и животные, так тонко устроены: одной молекулой меньше, всего один градус разницы в температуре, и готово. Умираем, но не сразу. До этого — легкое кислородное голодание, оно чуть-чуть пьянит, легонько щекочет и прочищает мозги. Когда я вспоминаю, как сидела тогда в вагоне, откинувшись на спинку дивана, я не могу удержаться от смеха: ведь это надо — грудь колышется, волосы разметались, но глаза, несмотря ни на что, вобрали в себя картину, которую жалко упустить. Стоило составу выехать из-под свода вокзала, как взору предстали знакомые виды: пасущиеся коровы и овцы на фоне польдера[7] — пейзаж, который благодаря моему браку стал мне родным. Время — пять часов пополудни. Раскидистые ивы, каналы, поросшие бледно-оранжевой ряской. Жаль, что после всего этого я увидела лицо моей свекрови, бледное, с тяжелым подбородком, такое лицо было у нее, когда она в тот день приоткрыла дверь и посмотрела в щелочку: старушка не любила непрошеных гостей и знала, что мне это известно.

• Предыдущая
• 28/52
• Следующая