Юнармия (Рисунки Н. Тырсы) - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/38
• Следующая

Подбежали к семафору. Дорожный мастер отрывисто скомандовал:

— Отвинтить болты! Отнять накладки! Заменить шпалу!

Рабочие вывернули болты, разгребли ржавыми лопатами щебень и потащили с насыпи обломки рельсов. Двое, трое, шестеро с трудом сбрасывали обломки рельсов далеко вниз под крутой откос. Работали молча.

Вдруг у самых вагонов шлепнулся снаряд. Это белогвардейцы перенесли на полотно артиллерийский огонь.

Снаряды один, за другим падали совсем рядом. Осколки шаркали по полотну, по крышам вагонов, стоявших у семафора.

Дорожный мастер торопил рабочих. Он сам расцепил вагоны, сам выворотил обломок застрявшего рельса.

— Не робей, ребята, — говорил он спокойно. — Пока они там прицелятся, мы и разберем и соберем дорогу.

— Соберем! — подхватил раскрасневшийся молодой рабочий, выворачивая камни лопатой.

— Дело привычное, — согласился другой, крепко ударяя кувалдой по рельсу.

Тяжелая кувалда с силой падала на сталь, звеня и подскакивая. Далеко по рельсам катился хрупкий стук.

Наконец путь разобрали. Рабочие налегли плечами на вагоны, и они тяжело поползли вниз.

Не доходя до середины разобранного полотна, вагоны валились набок и, перевернувшись, как деревянные ящики, летели под откос.

Сверху полыхнула шрапнель — словно горохом посыпало. За ней вторая, третья. Командир и дорожный мастер протирали глаза, засыпанные песком. Красноармейцы и мастеровые молча толкали последние оставшиеся на путях вагоны.

Каждый раз, когда раздавался визг шрапнели, мастеровые тревожно посматривали вверх, а красноармейцы только наклоняли головы, — они привыкли.

Вдруг шрапнель шарахнула и рассыпалась у самого места работы.

Рабочие кубарем покатились вниз по откосу. Кровью обрызгало черную от угля землю, обломки рельсов, старую придорожную траву.

А там, у станции, под самым огнем все еще стояли два эшелона больных и раненых красноармейцев.

— Товарищи, за работу! — что есть силы крикнул командир. — Мастеровые, сюда!

Зажимая раны, мастеровые снова полезли на высокую насыпь.

— Ну, ребята, поднажми еще раз, — сказал дорожный мастер Леонтий Лаврентьевич.

Последний вагон с глухим треском полетел набок.

Мастеровые и красноармейцы начали сшивать костылями железнодорожное полотно. Шили наскоро. Торопились.

Белые напоследок пустили еще несколько шрапнелей, но красноармейцы уже стояли у составов, готовых к отправлению, и прощались с мастеровыми.

— Не горюй, товарищи, придем. А вы тут тоже не сидите сложа руки, — говорил командир.

— За это не беспокойтесь, товарищ командир, — ответил дорожный мастер и тряхнул головой.

Воинский состав, тяжело набирая скорость, тронулся без свистка. За ним, постукивая колесами, пошел второй. Следом медленно двинулся броневик «Коммунист».

К бугру, откуда высунулись белогвардейские папахи, скакали, прикрывая отступление эшелонов, конные и бежали пешие красноармейцы. На ходу они досылали в винтовку очередной патрон.

Начальник станции то и дело выбегал на платформу и растерянно махал сигнальными флажками.

Орудийный гул то стихал, то нарастал вновь. Снаряды падали у семафора, у водокачки, на станции.

По земле расползался густой бурый дым.

Когда поезд с больными и ранеными проходил мимо мастерских, командир крикнул:

— Прощайте, товарищи! Держитесь! Мы обязательно придем!

А на макушке бугра уже растянулась неровной лентой цепь белых.

Цепь быстро перекатывалась к вокзалу.

Казачья конница вихрем перескочила балку. Размахивая саблями, казаки понеслись вслед за броневиком. Но поезд — конному не товарищ.

Выстрелы слышались все реже и реже. На станции стало тихо.

Красноармейцы отступили.

Начальник станции, подправив короткие рыжие усы и надев накрахмаленную манишку, приготовился к встрече белогвардейцев.

Я со своим приятелем Васькой болтался на воинской платформе.

— Ни красных, ни белых, — сказал Васька.

Где-то сорвался выстрел. Я оглянулся.

— Васька, а Васька, домой пора, — видишь, опять стреляет кто-то.

— Нет, Гришка, чего там домой, пойдем-ка лучше в поселок, — сказал Васька и побежал к вокзалу.

У подъезда вокзала стоял огромный мусорный ящик. Васька заглянул в него, приподнял крышку и, с трудом подтянувшись на руках, прыгнул в ящик.

— Амуниция! — крикнул он. — Смотри, Гришка, бандрандаж матерчатый, с пулеметными пластинками.

Васька подцепил свою находку пальцем и высоко поднял над головой грязный, промасленный патронташ.

— Брось! — сказал я. — Кабы он новый был, а то, смотри, грязищи-то на нем… Да и пластины поломаны.

Васька швырнул патронташ на мостовую, поковырялся в ящике еще немного и вылез.

— Ну, пойдем, — сказал он, поправляя на затылке здоровенную отцовскую шапку.

— В поселок не пойду, давай на казенный чердак полезем, оттуда все видно.

— Ладно, давай на чердак, — согласился Васька.

Мы направились к большому кирпичному дому, который стоял рядом с вокзалом.

Это был самый большой дом в нашем поселке. В нижнем этаже жил начальник станции, а наверху — начальник телеграфа и начальник службы пути. С чердака этого дома хорошо была видна станица, железная дорога и степь до самой Крутой горы.

Когда мы переходили через площадь, Васька как-то съежился и сказал:

— А знаешь, страшно все-таки.

— Я и сам, когда кругом тихо, боюсь.

Мы огляделись. Не было слышно ни шороха. Будто вымерло все.

— Один, поди, не пошел бы? — спросил я у Васьки.

— Нет, ни за что.

Мы стали пробираться вдоль длинного деревянного забора. Вдруг я услышал лошадиный топот.

— Лезь через забор! — толкнул я Ваську.

Едва мы успели перелезть, как из переулка выскочил всадник и на всем скаку осадил лошадь у железной решетки станционного садика. Казак легко спрыгнул с лошади, набросил поводья на изгородь и, щелкнув плеткой по голенищу, скрылся за дверьми третьего класса.

— Белый, — прошептал Васька, — в погонах. Гляди!

Мы оба так и прилипли к забору и стали смотреть в широкую щель.

На подъезд станции два казака вынесли на грязных брезентовых носилках окровавленного человека. Следом за ними вышел офицер. На носилках рядом с раненым лежала серая шинель, фуражка и плоская кожаная сумка. Раненого сбросили на камни мостовой. Он застонал и, перебрасывая голову из стороны в сторону, слизывал языком белую смагу, покрывшую его распухший рот. На фуражке его я заметил звездочку.

— Красноармеец… товарищ… — еле слышно сказал я Ваське.

С ноги раненого казак стаскивал сапог. Сапог не снимался, и казак изо всей силы дергал ногу красноармейца. Наконец он стащил оба сапога, смахнул с них рукавом серую пыль и сунул в седловые сумы.

— Где ты откопал эту сволочь? — спросил офицер.

— Отстал! — гаркнул казак и, вытянувшись в струнку, взял под козырек. — Возле кипятилки валялся. Ваше благородие, разрешите разделать? — кивнул он головой в сторону красноармейца.

— Нет, этого делать нельзя, — ответил остроносый офицер, но, подумав немного, равнодушно добавил: — А впрочем, разделывайте. Все равно некуда девать падаль такую.

Сказав это, офицер ушел.

Казак вытащил из кобуры наган.

— Убьет! — не своим голосом взвизгнул Васька.

— Убьет! — сказал я.

На всю улицу ударил выстрел. За ним второй. Раненый красноармеец несколько раз дернулся и перестал стонать.

На чердак мы не пошли, а побежали домой. В ушах все еще звенели выстрелы. Я вбежал в сени казенного железнодорожного дома, где мы жили, и рванул дверь. Она была заперта. Я оглянулся. Васька тоже топтался у своей двери и проволокой пытался открыть замок.

• Предыдущая
• 2/38
• Следующая