Семейщина - Чернев Илья - Страница 20
- Предыдущая
- 20/207
- Следующая
— А-а! — спокойно протянул он. — Проходи… Так это ты и есть купец, у которого батька помер, сказывают?.. Худой был мужик…
— Меня не знаешь, а об отце слышал?
— Как не слыхать. Слыхом земля полнится. И о тебе тоже малость знаю…
— И что ж обо мне говорят? — встрепенулся Мосей. — С отцом не равняют?
— Зачем равнять… грех это — зря человека порочить. А только я тебе так скажу: не чистое ваше рукомесло… ей, не чистое! Все одно в грязи валяться, да бравым быть — не убережешься… Семейщине нашей от твоих наездов добра не видать. Попомни наше слово!
— Не разбойник же я какой… Худа с собой не везу. Везу товар нужный. Продаю, покупаю.
— Так… оно так. Не разбойник. И товар надобен. Но только с товаром жадобу везешь, купец.
Что говорит этот странный, непочтительный старик? Мосей растерялся, оборвал разговор, наскоро выпил чай и укатил дальше по тракту.
Только его и видели.
Мосей полагал, что своевременная смерть безрассудного папаши разом положит конец мужицкому недовольству, что честь фирмы среди обиженных покойником быстро восстановится… Он, Мосей Кельман, постарается об этом!
Надежды купца, однако, не сбылись. Вскоре его ожидал удар. Хараузцы, — народ злопамятный и сорви-голова, — пострадавшие в свое время от старого Кельмана, обманно оттягавшего у них за долги полсотни лишних зародов сена, узнав о смерти обидчика, снарядили в Завод десять подвод… скопом разрыли ночью старикову могилу, вывезли мертвеца в сопки, развели жаркий костер и на том костре спалили выкопанный черный труп. А спаливши дотла, развеяли его прах лопатами по ветру.
— Лети, откуда приплелся, антихрист!
— Лети и боле не вертайся!
Довольные своей местью, хараузцы разъехались по домам.
Мосея это надругательство пришибло, как громом. Позорная молва живо облетела семейские села. В каждой улыбке, в каждом взгляде ядреных баб-покупательниц чудилась ему тонкая издевка.
«Не могу… ой, больше не могу! — волновался он. — Надо на время сбежать отсюда…»
Дементей Иваныч как раз собирался вторично — еще на одно лето — к брату на Амур. Он принялся соблазнять Мосея, нахваливать амурское привольное житье, тамошние бешеные заработки: деньги сами в руки лезут, знай скупай кету по дешевке.
Рассказы эти угодили в самую точку: Мосею стали грезиться крупные барыши, своему разбухшему капиталу в торговле соленой дальнепривозной рыбой увидел он великую пользу.
— Вот это оборот… я понимаю! — смаковал Мосей.
И он с радостью поехал с Никольским своим дружком на Амур, к прибыльным, золотым рыбалкам.
5
Первое лето, проведенное Дементеем Иванычем на амурской рыбалке, навсегда решило его судьбу: он ежегодно стал отправляться к брату.
— Ох, уж и рыбалка эта… Оказия! — восклицал он. Лысые сопки столпились к реке, берег — узкой каемкой, вверх крутизна непомерная, а река: глянь — не оглянешь вдруг. Семь верст шириною, а посередке ходят кудлатыми барашками белые волны. Вдоль— ничего не видать: одна вода, одни барашки. Там, за синей водою, но где-то близко, лежит Сахалин-остров, место ссылки Андрея… Далече теперь то ссыльное время! Сейчас другая жизнь, вольная, самостоятельная… Свежетесаные домики под нависшей сопкой на тонкой каемке песчаного берега — это и есть рыбалка. По утрам Андрей уезжает с рабочими на середину реки — к заездку, где в крепко забитых еловых кольях ревет стремительная вода. Почти на версту змеей протянулся заездок, где высоко над водою по узеньким дорожкам из плах шагают люди, подымают снизу крючьями мокрую сеть — и вот уж серебряная рыба трепещет в кошелке садка. Ее грузят лебедочным ковшом в кунгасы, везут на берег, пластают, солят в чанах и бочках. Сколько бочек заберет он, Дементей, увезет по осени к себе в деревню!
Он — брат хозяина, пайщика артели. Его дело маленькое: катайся по реке — к заездку и обратно, ешь жаренную в масле розовую рыбу, красную светящуюся икорку, возись с племяшами, лазай в охотку по распадкам за ягодой и лежи, лежи — наедай брюхо… Ни пахать, ни косить, ни молотить, ни телеги ладить!
Изредка Дементей Иваныч наезжал с братом в близкий город. Здесь, в Николаевске, он встречал низкорослых людей в соломенных чудных обутках, в полосатых расписанных на спине халатах и платках.
— Японцы, нехристи, и на разговор потешный народ… Так вот с кем пришлось тогда воевать! — дивился попервости Дементей Иваныч.
Однако вскоре он освоился и со здешними людьми, и со здешними порядками. И черные богатырские пароходы, приходящие с моря за желтыми штабелями рыбы, засоленной прямо на земле в японских рогожных сараях; и город — пыльный, шумный, с гуденьем пропахших рыбою пристаней, звоном извозчичьих пролеток, с визгливым криком юрких катеришек в бухте и торжественным басом двухпалубных, в стекле бесчисленных кают, оранжевых почтово-пассажирских «волжан», приплывающих о верху, — все это стало обычным для него, ко всему привык он…
Поздней осенью Дементей Иваныч приезжал домой располневший, румяный, вкатывал во двор пузатые тридцатипудовые бочки с рыбой и лагушки с икрою. Чернобровая Устинья Семеновна встречала хозяина ласковой любовной воркотней, — почему, дескать, редко отписывал, — но на следующую весну не удерживала: прибавка во двор текла без задержки и не виделось конца легкому просторному житью. Устинья Семеновна радовалась, но про себя, перед соседками не выхвалялась, не возвеличивалась: к чему это…
Дальше — больше. Сговорил Андрей Иваныч привезти на Амур племяша Леферия. Тут уж Семеновна уперлась:
— Не пущу!
— Брат сулит выучить… Что в том плохого, — сказал Дементей Иваныч тоном бывалого человека.
— Спорти мне Лефершу! — завопила Устинья Семеновна. — Выучить? Табакурить зачнет, лоб крестить перестанет, за дядей следом в православную веру переметнется…
— Оказия… не дури! Брат Андрей сколь годов ушел, а табаком не займовается, водки не пьет, спортиться и здесь можно, буде к тому поблажка да хорошие товарищи на манер Никиты Пашкина… жива рука голову вскрутят. Четырнадцать годов парню, ростом под потолок, но аза в глаза не знает… Максим исправно хозяйство держит, без Леферши обойдутся. Хоть одного да выучу.
- Брат Андрей!.. Не табакур, говоришь?.. А веру свою бросил? А бороду голой коленкой исделал?
Не поддалась в этот раз Устинья Семеновна речам мужика своего: порешила уставщикова слова выждать, — что Ипат Ипатыч скажет, тому и быть.
Делать нечего — Дементей Иваныч сам собрался к Ипату, привез его домой на шарабане… Неизвестно, что говорили они дорогой, только Ипат Ипатыч назидательно изрек за чаем:
— Слышал я, Устинья Семеновна, сына к дяде в ученье отправляешь? Господне дело. В писании святые апостолы возвещали: ученье — свет, неученье — тьма. Оттуда и пословица пошла в народе. Слушать их надо! Доброе дело вы с Дементеем Иванычем затеяли, доброе…
Домой уставщика отвозил Дементей Иваныч на том же праздничном, для важного случая, новеньком шарабане.
— Никак, у Дементеевых что стряслось? — высовывались из окон кички, с любопытством провожали знакомую широкую спину пастыря в плисовой поддевке. — Не проведать ли?
Сохраняя обычное строгое благообразие в лице, уставщик то и дело радостно мял за пазухой три шелестящих красненьких. Но… ладно ли посоветовал он? Как бы Устинья не разболтала об ученье — свете… Удержишь ли тогда народ прежними речениями святых отцов от пагубной язвы мирского грамотейства? Ведь всяк тыкнет: «Сбиваешься, пастырь, — сегодня одно, завтра другое». Ипат Ипатыч поморщился от неприятной мысли и, крякнув, сказал с надсадой:
— Ты того, Дементей Иваныч, парня учи, раз задумал. Парень, думаю, с пути праведного не собьется. Но в народе молву не пускай… Разный народ… всем ли то ученье благодатью обернется?.. И бабе своей накажи не болтать попусту. Дементей Иваныч понял…
- Предыдущая
- 20/207
- Следующая
