Книга жизни. Воспоминания - Гнедич Петр Петрович - Страница 15
- Предыдущая
- 15/77
- Следующая
Матэ был немец, и хотя он отрекался от своего германского происхождения, но до конца жизни сохранил акцент и говорил по-русски далеко нечисто. Он был добродушен, отзывчив, приятен в обращении. Мы с ним сошлись скоро. Из Академии мы шли всегда вместе. До конки пешком, а потом по Невскому в дилижансе. Он был обеспечен лучше других учеников Академии. Ученик гравера Серякова, поступив в Академию, он сделался учеником Иордана. У Иордана учеников было мало — особенно таких, которые, подобно Матэ, могли бы говорить по-немецки. Но Матэ, работая у него, не оставлял и деревянной гравюры и в этой области вскоре перегнал всех своих конкурентов: Зубчанинова, Рашевского и других. Особенно он специализировался на портрете, и его очень ценили издатели еженедельных журналов именно с этой стороны. Его призвание угадал раньше всех М.О. Микешин, который в то время издавал "Пчелу". Он давал каждую неделю Матэ тусклую фотографию, изображавшую какого-нибудь общественного деятеля или генерала, и, слегка пройдя его своими аляповатыми штрихами, заказывал награвировать к следующему номеру. Таким образом молодой гравер зарабатывал рублей 100 в месяц — заработок огромный для студента. Микешин, видя его способности, сказал ему раз:
— Какой вы Матэ! Вы не Матэ, а Перун!
И одно время он подписывал свои гравюры этим именем: это было в "Пчеле" 1877 года.
На другом моем академическом сотоварище, впрочем кончившем ранее меня — я сдавал переходные экзамены, а он выпускные, — сыгравшем некоторую роль в нашей журналистике и в моей жизни, Д.А. Есипове, я хочу остановиться поподробнее. Вот что писал я о нем в 1902 г., когда он умер.
…На этих днях схоронили художника Дмитрия Александровича Есипова. Смерть его прошла в печати почти незамеченной. А между тем это был деятель не только в художественной среде, но и в журнальной: он был основателем и издателем журнала "Шут". Основание этого юмористического листка настолько исключительно и странно, что о нем небезынтересно поговорить именно теперь, пока еще живы свидетели того, как двадцать два года тому назад образовалась эта курьезная редакция. Если рассказать историю возникновения издания Есипова позднее, чего доброго многие не поверят и сочтут ее неудачным вымыслом.
Начать с того, что Есипов был человек совершенно не литературный и никакого отношения к печати не имел. Был он учеником Академии Художеств, учился у барона Клодта пейзажной живописи и окончил курс в 1878 году со званием классного художника. Пейзажи его и этюды были далеко не лишены оригинальности и по своим мотивам очень близко подходили к тому, что впоследствии было окрещено сперва нелепым термином импрессионизма, а потом еще более наивным наименованием декадентства. В его закатах, ночных поездах, дождливых утрах было много того, что удачно называется настроением, и того, что Тэн называл характером. Все думали, что из него со временем разовьется оригинальный пейзажист. Но на деле вышло иначе.
Поехал я летом 1878 года на Валаам. Застаю там целую партию художников, в том числе и Есипова, которого еще раньше немножко знал. Весел он был бесконечно, писал этюды и всем говорил, что получает небольшое наследство. При этом он очень усердно заказывал поминания по каким-то умершим родственникам и вписывал их в синодик монастыря.
— А знаете, о чем я все мечтаю? — спросил он раз меня, сидя на этюде, в траве, близ скита Всех святых, на очаровательном островке.
— О чем?
— О Ка… ка… (Он заикался в особенно экстренных случаях.) О карикатурном журнале. Я выразил удивление:
— С чего это вы, почтенный друг?
— Люблю карикатуры. Способствуют пищеварению. Я все мечтаю издать что-нибудь такое оригинальное, чтобы все рты поразевали. У меня и название есть забирательное. Такое забирательное, что языки все пооткусывают.
— В чем же дело? — спрашиваю.
— Да вот наследства еще не получил. Получу — тогда еще обо мне у-у-услышат.
Я совсем забыл про его "мечты". Иду в тот же год осенью по Невскому. Погода омерзительная, дождик моросит подло, как из пульверизатора. Вижу, ковыляет мне навстречу Есипов (он был хром) с чудовищным портфелем. Издали увидел меня и кивает головой. Подошел и говорит:
— Есть, сударь вы мой, смелая и бойкая комбинация одного грандиозного предприятия. Необходимо с вами посоветоваться. Наследство я получил. Не могу удержаться. На днях приеду и поговорю с вами.
И в самом деле, дня через три приезжает.
— Хочу жу-жу-журнал издавать.
— Да ведь вы, друг мой, неопытны в этом деле?
— Вот опыт и приобрету.
— А живопись?
— Живопись к черту! Без меня много. А вот настоящего, карикатурного журнала нет. Чтоб сатира пеной била. Чтоб все эти "Искры" прежние за пояс заткнуть.
— Откуда же у вас сотрудники, художники? Он пожал плечами.
— Откуда-нибудь придут. Я скромно начну. Нанял в Измайловском полку квартирку в две комнатки — посмотрим, что Бог даст.
— А название журнала? Он оглянулся.
— Вы никому не скажете? Побожитесь. Он наклонился к самому уху и шепнул:
— "Шут"! Правда забирательно? И формат знаете какой? Он развел руками и показал размер вдвое больше любой самой крупной газеты.
— Да вы знакомы хоть с кем-нибудь из литераторов? Он улыбнулся.
— Говорят, литераторы народ хороший. Помогут. Вот приезжайте контору посмотреть.
Поселился он во Второй роте Измайловского полка, в квартире довольно мрачной, в самом нижнем этаже. На обстановку деньжонок, очевидно, не хватало, и он, чтобы придать некоторую торжественность конторе, купил два больших самых простых кухонных стола и покрыл их зеленым мохнатым сукном.
— Ведь под стол заглядывать не будут? — с убеждением говорил он. В его "рабочем кабинете" было тоже два кухонных стола и несколько табуретов.
И вот в этой-то конторе, охранявшейся чухонкой, почти не говорившей по-русски, новорожденный издатель, без всяких помощников, без всякого опыта, без денег и, по-видимому, без малейших надежд на будущее, чувствовал себя необыкновенно счастливо. Он пел целые дни, перелистывая старые французские сатирические журналы и отмечая рисунки, которые ему особенно нравились. Питался он скромно, почти убого, больше — чаем и говорил:
— Беречь грошики надо: уйдут — не придут.
Он ездил по городу и старался завязать некоторые отношения. Съездил он, между прочим, к М.О. Микешину. Тот ему дал необычайно туманный рисунок: какого-то коршуна, распятого на чем-то вроде креста. Есипов видел в этой композиции нечто чрезвычайно нецензурное, хотя ни он, ни кто бы то ни было из его знакомых не могли понять: да в чем же там дело и в чем заключается сатира? Было даже по поводу этого рисунка целое собрание, на котором большинство голосов предлагало микешинской композиции не печатать. Но издатель согласился с меньшинством.
— Пожалуй, вся соль будет заключаться в том, — решил он, — что все будут догадываться, но никто не поймет в чем дело.
— Да Микешин-то вам объяснял свою мысль? — допытывались у него.
— Нет. Он говорил, что этого нельзя сказать.
В конце ноября или в декабре появились первые объявления.
Подписка — нельзя сказать, чтобы шла бойко: подписчика три-четыре в день. Объявления стоили гораздо дороже того, сколько поступало прихода. Есипов принимал все время подписку сам, сам ездил на почту за пакетами, сам их вскрывал и разносил по книгам. Нумера на квитанциях он выставлял довольно смелые, так что по ним цифра подписчиков перевалила уже за две тысячи, хотя, в сущности, он до Нового года не мог набрать и двухсот.
Публика встретила "Шута" с недоумением. Громадные простыни, несмотря на оригинальность, никому не понравились — и журнал обругали. Но больше всех ругался сам Есипов. Он бил себя, как Лир, кулаком по лбу и восклицал:
— Надо быть идиотом, чтоб решиться издавать сатирический журнал в России! Я банкрот со второго нумера!
Но, в сущности, первые номера "Шута" были совсем не так плохи, как это многим казалось. Они были самобытны и оригинальны, а уж одно это достоинство стоит многих.
- Предыдущая
- 15/77
- Следующая
