Пьесы. Том 1 - Ануй Жан - Страница 22
- Предыдущая
- 22/87
- Следующая
ЮСПАР. Пример, достойный подражания!
ГЕРЦОГИНЯ. Я и думать без дрожи не могу о тех временах, когда в приюте царил еще доктор Бонфан, когда каждый понедельник семьи валом валили в приемную на пятиминутное свидание с Гастоном и торопились на ближайший поезд!.. Пойдите узнайте в таких условиях родную мать и отца. О нет, нет, доктор Бонфан умер, и я знаю, наш долг молчать, но не будь молчание о мертвых священным, я сказала бы как минимум, что он ничтожество и преступник.
ЮСПАР. Ну, уж и преступник...
ГЕРЦОГИНЯ. Не выводите меня из себя. Господи, как бы я хотела, чтобы он не умер, чтобы я могла в лицо ему это сказать. Преступник! По его вине этот несчастный с восемнадцатого года болтается по психиатрическим больницам. Просто ужас берет при мысли, что пятнадцать лет его продержали в Пон-о-Броне и не сумели выудить у него ни слова о прошлом, а наш малыш Альбер всего за три месяца добился слова «сопляк». Наш малыш Альбер великий психиатр!
ЮСПАР. И к тому же очаровательный молодой человек.
ГЕРЦОГИНЯ. Дитя мое дорогое! К счастью, с его приходом в приюте все изменилось. Очные ставки, графологическая экспертиза, химические анализы, полицейские расследования, - словом, было сделано все, что в человеческих силах, лишь бы Гастон нашел своих родных. И со стороны клинической то же самое, Альбер решил лечить его самыми новейшими методами. Вообразите, он уже сделал ему семнадцать искусственных абсцессов!
ЮСПАР. Семнадцать! Но это же чудовищная цифра!
ГЕРЦОГИНЯ. Да, чудовищная, а главное, потребовала редкостного мужества от нашего малыша Альбера. Ибо, скажем прямо - это дело рискованное.
ЮСПАР. А Гастон?
ГЕРЦОГИНЯ. А на что ему жаловаться? К его же благу все делается. Правда, зад у него будет дырявый, как шумовка, но зато он вспомнит прошлое. А наше прошлое - это же лучшая часть нас самих! Любой порядочный человек не колеблясь сделает выбор между своим прошлым и кожей на заду.
ЮСПАР. Само собой.
ГЕРЦОГИНЯ (заметив подошедшего во время разговора Гастона). Ведь верно, Гастон, вы бесконечно признательны доктору Жибелену за его неусыпные труды над вашей памятью, особенно после стольких лет, бесцельно потерянных доктором Бонфаном?
ГАСТОН. Крайне признателен, герцогиня.
ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Вот видите, я его за язык не тянула. (Гастону.) Ах, Гастон, друг мой, как это волнительно - но так ли - знать, что за этой дверью, быть может, бьется сердце матери, старика отца, который уже протягивает к вам для объятий руки!
ГАСТОН (как-то по-детски). Знаете, герцогиня, я уже столько нагляделся на добрых старушек, которые по ошибке принимали меня за сына и тыкались мне в щеку мокрым носом; на старичков, которые тоже по ошибке кололи мне щеки небритым подбородком... Вообразите себе, герцогиня, человека, у которого четыреста пар родителей. Четыреста пар, и каждая готова его приголубить. Пожалуй, многовато.
ГЕРЦОГИНЯ. А маленькие дети, бамбинос! Малютки, которые ждут своего папочку. Посмейте только сказать, что вас не томит желание расцеловать этих крошек, посадить их к себе на колени!
ГАСТОН. Пожалуй, получится не совсем удобно, герцогиня. Самым младшим и то должно быть уже двадцать.
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, Юспар... У него прямо какая-то болезненная потребность осквернять все самое святое.
ГАСТОН (вдруг мечтательно). Дети... У меня были бы сейчас маленькие дети, настоящие, если бы мне разрешили жить на свободе!
ГЕРЦОГИНЯ. Но вы же отлично знаете, что это невозможно!
ГАСТОН. А почему? Потому что я не помню ничего, что делал до того весеннего вечера восемнадцатого года, Когда меня нашли на сортировочной станции?
ЮСПАР. Увы! Именно поэтому!..
ГАСТОН. Людой почему-то пугает мысль, что человек может жить без прошлого. Даже на подкидышей и то косо смотрят... Но им хоть успевают преподать кое-какие наставления, А мужчина, взрослый мужчина, который имеет разве что родину, да и то не наверняка, зато не имеет ни родного города, ни традиций, ни имени... Это же похабство! Скандал!
ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, дорогой Гастон, вы только что сами дали блестящее доказательство тому, что нуждаетесь в воспитании. Ведь я же запретила вам произносить это слово.
ГАСТОН. Какое? Скандал?
ГЕРЦОГИНЯ. Нет. (После минутного колебания.) Другое...
ГАСТОН (продолжает мечтать вслух). Ни справок о судимости... Хоть об этом-то вы подумали, герцогиня? Вы доверчиво не убрали столовое серебро, а в замке моя спальня всего в двух шагах от вашей... А что, если я уже убил трех человек?..
ГЕРЦОГИНЯ. По вашим глазам видно, что не убили.
ГАСТОН. Вам повезло, раз они почтили вас своим доверием. А я вот иногда часами, до отупения вглядываюсь в свои глаза, стараюсь обнаружить в них то, что они видели, а они не желают ничем со мной делиться. Ничего я в них не вижу.
ГЕРЦОГИНЯ (улыбаясь). Успокойтесь, Гастон, во всяком случае, вы не убили этих троих. И вовсе не обязательно знать ваше прошлое, чтобы быть уверенным в этом.
ГАСТОН. Ведь меня же нашли на вокзале у поезда, на котором привезли из Германии военнопленных. Значит, на фронте я был. Значит, я, как и все прочие, выпускал эти штуковины, а они не совсем то, что требуется для нашей бедной кожи, которая не выносит даже укола шипов розы. Я-то себя знаю, я не отличался меткостью. Но в военное время генеральные штабы рассчитывают скорее на количество выпущенных пуль, чем на ловкость сражающихся. И все же будем надеяться, что я не сумел попасть в трех человек...
ГЕРЦОГИНЯ. Что вы такое плетете? Напротив, мне хочется верить, что вы были настоящим героем. Я имела в виду, что вы не убивали в мирное время.
ГАСТОН. Герой во время войны - понятие растяжимое. Сам воинский устав приговаривает всех без разбора - и клеветников, и скупцов, и завистников, и даже трусов - к героизму, и достигается это почти одинаковым методом.
ГЕРЦОГИНЯ. Успокойтесь. Внутренний голос, а он не обманывает, говорит мне, что вы росли хорошо воспитанным мальчиком.
ГАСТОН. Довольно слабое утешение, поди узнай, не причинял ли я зла! Я же наверняка охотился... Все хорошо воспитанные мальчики охотятся. Будем надеяться, что стрелял я из рук вон плохо и не убил даже трех зверушек.
ГЕРЦОГИНЯ. Только настоящий друг, дорогой Гастон, может слушать вас без смеха. Ваши угрызения совести явно преувеличены.
ГАСТОН. Мне было так спокойно в приюте... Я привык к себе, хорошо себя узнал, и вот приходится расставаться с созданным мною образом, искать какого-то нового себя и напяливать его, как старый пиджак. Еще неизвестно, узнаю ли я себя, я, трезвенник, в сыне фонарщика, которому и четырех литров красного в день маловато? Или, к примеру, все тот же я, человек неусидчивый, окажусь вдруг сыном галантерейщика, который собрал и расклассифицировал по сортам более тысячи пуговиц?
ГЕРЦОГИНЯ. Потому я и настаивала начинать с этих Рено, что они вполне приличные люди.
ГАСТОН. Другими словами, потому что у них прекрасный дом, прекрасный метрдотель какой у них был, а?
ГЕРЦОГИНЯ (заметив входящего метрдотеля). Сейчас мы это узнаем. (Жестом приказывает Гастону замолчать, метрдотелю.) Подождите минуточку, милейший, прежде чем приглашать сюда ваших хозяев. Гастон, соблаговолите выйти на время в сад, мы вас потом позовем.
ГАСТОН. Хорошо, герцогиня.
ГЕРЦОГИНЯ (отводя его в сторону). И прошу вас отныне не называть меня герцогиней. Теперь вы просто пациент моего племянника.
ГАСТОН. Хорошо, мадам.
ГЕРЦОГИНЯ. Ну, идите, идите... Только не вздумайте подглядывать в замочную скважину!
ГАСТОН (с порога). Да мне не к спеху. Я уже видел триста восемьдесят семь пар родителей. (Уходит.)
- Предыдущая
- 22/87
- Следующая
