Серебряное слово. Тарасик - Георгиевская Сусанна Михайловна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/82
• Следующая

На стене сейчас же начинают двигаться две длинные тени.

— Есть люди, которым, может, хочется спать, — заикаясь от жалости к себе, говорит папа, — но они не спят. Они занимаются. Они готовятся к экзаменам. Есть люди, которые… Есть такие люди… А есть другие, которые…

Отец умолкает. Не придумал он, какие на свете бывают люди. Слышно, как он обиженно посапывает носом.

В комнате тихо. В окошко глядятся круглые звезды. Ни звука, ни шороха. Даже мышь и та не скребется под полом. Она не успела еще перебраться на новую квартиру: в новых домах не бывает мышей.

Папе хочется спать. И хочется заниматься. Но для спокойствия ему почему-то нужно быть уверенным в том, что заснул его сын.

Подумавши, он отстраняет учебник и тихо, на цыпочках, встает из-за стола.

Скрипнул стул. Скрипнули папины башмаки. Пропел свою тонкую песенку паркет под папиными ногами.

Вот темный угол комнаты, где стоит короткая никелированная кровать. Глаза у мальчика крепко зажмурены, слишком крепко зажмурены, чтобы поверить, что он спит.

— Тарасик, — говорит папа шепотом.

Молчание.

— Тарасик, — виновато говорит папа. И осторожно, во тьме, — ведь никто никогда не увидит этого, разве что только новые стены и новые обои, — он дотрагивается до макушки Тарасика.

«Эх! И бывают же у людей такие мягкие волосы», — думает папа.

Тарасик сейчас же открывает глаза. В его глазах отражается свет лампы; в них горит лукавый огонек — насмешка над собственным отцом (так думает папа); в них теплится смутная надежда, что отец провалится на экзаменах потому, что Тарасик делает свое черное дело, мешает ему заниматься. Папа быстро отдергивает руку от головы Тарасика, отступает на шаг от его кровати… Он притворяется, что поймал муху.

— И откуда только поналетали?! — тихонько бормочет папа.

Он забыл, что на дворе зима и что зимой в новом доме мух не бывает. Откуда им взяться?.. Ведь они не успели летом сюда залететь. Летом тут еще не было дома. Это знает даже Тарасик.

— Тарасик, спи!

Тарасик видит, что дело плохо, и закрывает глаза. Но это не значит, что он спит. Как бы не так! Не спит и не будет спать.

…Снег заглядывает в окно голубым и широким светом. Поздно. Тихо. Папа возвращается к столу.

«Тик-так», — говорят ходики. «Тик-так. Только так», — говорят они папе, который склоняется над учебником.

Под мерный звук часов, под их ровное бормотание, оживает в комнате угловой человек, о котором знает только Тарасик.

Когда переехали на новую квартиру и расставили мебель, человек сейчас же поселился тут. Днем он прятался. Ночью — кивал Тарасику.

Когда гасили верхний свет, человек отделялся от своего угла и шагал по стенам, осторожно раскачиваясь при свете звезд, при свете папиной лампы. Этот человек был тенью от шкафа и стопки книг, положенных на шкаф. Тень от книжек сделалась его прозрачной головой.

Вот угловой человек вытянул вперед руку — тощую, плоскую, — и снова застыл, притаился. И снова шарит по стене его прозрачная рука, долгая, длинная — без пальцев. Плечо у него острое, и весь он окружен сиянием: отражением белого снега, глядящего через окошко, и светом луны.

Луна тихонько вышла из-за облака. Или просто проснулась. Она высоко. Разве ее поймешь, разве спросишь о чем-нибудь у луны?

Скучно ей одной посредине большого неба. Одна она, а людей много на свете. Они могут разговаривать, плеваться — кто дальше; тузить друг друга; могут играть в салки… Им хорошо, а луне плохо. Вот она и заглядывает к людям в окошки.

Глянула в окошко луна — и ожил угловой человек. Тронул кошку, тронул неприбранную посуду на столе, тронул голову папы. И папа заснул. Положил щеку на учебник — и спит.

Зашла луна. Человек отбежал в свой уголок и слился со стеной. Приклеился к ней — и затих. Стоит и не дышит.

Отвернувшись от человека, Тарасик смотрит на квадратные узорчатые стеклышки в новой двери. Стеклышки блестят, отражают огонь лампы, мерцают. И вдруг они становятся совсем маленькими, бегут к Тарасику и останавливаются.

Нет стекла. Нет шкафа. Нет углового человека.

Тарасик спит.

А что они там делают, пока он спит, — вещи, посуда, кошка и человечище в углу, — кто их знает! Небось едва дождались, чтоб он уснул… Смеются, пляшут…

Только его не проведешь. Погодите! Когда-нибудь он вовсе не станет спать, подглядит и заулюлюкает: «Угу-гу!» — ночью. Что тогда? Они смутятся небось, да так и застынут. Он хитрый. Его не проведешь.

— Тарасик, давай вставай, — говорит папа. И голос у него сердитый: он сам проспал.

Тарасик с трудом открывает глаза. Он моргает.

— Вста-а-авать! — говорит папа коротко и грозно, как будто отдает военную команду.

Но Тарасику очень хочется спать… По его ногам и рукам бегут такие теплые, такие сонные мурашки. И потом, за что на него кричать? Ведь он же спал, а чего худого может сделать во сне человек?

Тарасик принимается реветь. Он ревет сквозь сон, с полузакрытыми глазами. Спит и ревет.

Скоро ему становится тошно от собственного протяжного крика. Но достоинство не позволяет замолчать. Ведь никто не просил, чтобы он перестал плакать.

— У-у-у, — вопит Тарасик. И уж сил больше нет вопить. Устал. Хорошо бы и отдохнуть. Но человеку дорого собственное достоинство.

А отец притворяется, что не слышит Тарасика. Он делает свое дело: ставит на стол соль, приносит из кухни подогретую картошку в закоптелой кастрюле. Нарезает хлеб.

На скатерти пятно от пролитого и высохшего чая. Опрокинутая чашка; неприбранные с вечера тарелки.

— Тарас, вставать!

«Погоди-ка, я вырасту большой, — думает Тарасик, — и я буду ночью тебя будить. И я попрятаю твои ботинки так далеко, что ты опоздаешь на работу. И я рассыплю соль на столе. И как только ты сядешь читать свои книжки, я выскочу из-под стола и ка-ак заору: «Угу-гу-у!» Будешь знать».

— Тарасик, вставай же, — терпеливо и тихо говорит папа.

Тарасик встает, шатаясь от обиды. Он обувается. Отец не заметил, как он шибко кричал. Зря старался. Зря.

— Ни-и-кто, — говорит, обращаясь к стенке, Тарасик, — ни-и-кто, кроме мамы, не пожалеет.

— Тарас, давай действуй! — сухо говорит папа.

Тарасик действует: рысцой бежит на кухню. В его глазах отчаяние.

Став на цыпочки, он дотягивается до нового, блестящего крана.

Из крана бьет холодная вода. Смочив кончики пальцев, он возвращается в комнату и энергично трет полотенцем сухое лицо.

— Садись и ешь! — говорит папа.

Есть не хочется. Тарасик берет сухую картофелину и обмакивает ее в соль. Украдкой, из-под ресниц, он поглядывает на папу.

Папа тоже действует: ухватившись обеими руками за длинную палку швабры, он подметает пол.

А в окошко глядится утро, серое небо, зима… Озябнув, печально стоят во дворе деревья и припорошенная снегом изгородь нового сада. Она тоже небось озябла.

Все озябло, даже свет за окошком. Озябла чужая кошка, которая бредет по двору. Поджала лапы, вытянула длинное черное тело. А лицо у нее усатое. И мяукать ей лень. Спать охота. Холодно.

Один за другим выходят во двор люди: они торопятся на работу.

— Наелся? — спрашивает папа и ставит в угол швабру.

— Наелся! — не глядя на папу, говорит Тарасик.

Он берет кусок отварной картофелины, обмакивает ее в соль и подает кошке. Но кошка не ест. Неинтересно ей есть сухую картошку.

— Наелась? — спрашивает Тарасик. А кошка молчит. — Ага… Наелась? Так действуй.

Папа разливает чай, собирает посуду и прикрывает грязную стопку тарелок кухонным полотенцем.

Тарасик выпивает жидкий чай, а потом, от нечего делать, принимается шагать по комнате.

— У-у-у! — поет он голосом ветра. — И-и-и, — поет он голосом радио и телевизора. И подходит к отцовскому столу.

На столе чернильница.

«У Марфуши муж гуляка!» — поет Тарасик тоненьким, женским голосом, который пел вчера из радиоприемника.

И вот чернильница принимается плясать. Она пляшет очень прекрасно. Ее подталкивает Тарасик.

• Предыдущая
• 39/82
• Следующая