Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - Лифтон Бетти Джин - Страница 18

• Предыдущая
• 18/95
• Следующая

«Скончался счастливый человек — человек, который жил, как хотел, и умер на больничной койке, как хотел. Он не был убит теми, кто сегодня, как трусы, поют ему хвалу. Он не был убит теми, кто жил и жирел, пожирая крохи его мыслей. Он не был убит теми, кто не видел его величия. Он не сражался ни с кем из них. Он просто отметал их легким движением головы. Налковского сразила Смерть. Так будем же радоваться, что он жил на польской земле».

Корчак помогал вдове Налковского, геологу по образованию, привести в порядок архив покойного мужа и разбирался с завершающими деталями планов приюта, но это не рассеяло его мрачного настроения. Сразу же после того, как 14 июня 1911 года был заложен краеугольный камень будущего приюта, он уехал в Англию, чтобы посетить тамошние сиротские приюты — но, предположительно, и в попытке вырваться из депрессии. Пережитое им в Англии, по-видимому, помогло ему яснее понять направление, которое приняла его личная жизнь.

Началось это с приятной поездки из Лондона в пригород Форест-Хилл, где находился интересовавший его приют. На него произвели сильное впечатление большие окна и широкие скамьи трамвая, плавность его движения. Не меньше поразил его и Форест-Хилл, фешенебельный пригород с обширными зелеными лужайками, простиравшимися куда хватал глаз. Он чувствовал себя деревенским увальнем, восхищаясь секаторами с длинными ручками, которыми садовники подстригали живые изгороди, и даже немного постоял, наблюдая за работой газонокосилки.

Но самым большим сюрпризом оказался приют — «два небольших одноэтажных дома, расположенные рядом и как две капли воды похожие друг на друга: тридцать мальчиков в одном, тридцать девочек в другом». Он не понимал, откуда в таком богатом пригороде берутся сироты. Отчего умирают люди в таком месте? Директор любезно с ним поздоровался и показал ему приют «без намека на немецкое высокомерие или французские формальности». Он увидел столярную мастерскую, где трудились мальчики, а также прачечную, швейную комнату и мастерскую вышивания для девочек. У каждого ребенка был свой кусочек сада, а также свои кролики, голуби или морские свинки. Рядом со школой был даже музей, в число сокровищ которого входила маленькая мумия. Перед уходом он расписался в книге посетителей — Януш Корчак, Варшава. Ему не требовалось знания языка, чтобы понять, о чем думали все, пока его водили по приюту. Варшава? Странный гость из дальней дали! Школа? Но там же есть дети, а значит, и школы. Сиротский приют? Но там же есть сироты, а значит, они должны где-то жить. Бассейн? Площадка для игр? Но как же без них?

Он застеснялся своего поношенного костюма, стоптанных башмаков и почувствовал себя нищим, забредшим сюда случайно. Пока он шел назад к трамвайной остановке, его вновь ошеломили сочная зелень газонов, ухоженные сады и большой бассейн. Внезапно осознав, что его жизнь «беспорядочна, одинока и холодна», он увидел себя со стороны — убогий иностранец, чужой и одинокий. И тут он вдруг с пронзительной ясностью понял, что сын сумасшедшего, «раб, польский еврей под русским гнетом» не имеет права стать отцом, принести в этот мир ребенка.

Эта мысль «пронзила его, как нож» (напишет он впоследствии), и сразу же он почувствовал себя так, «словно совершил самоубийство». Ребенок, которого он мог бы зачать, в это мгновение умер вместе с ним, но возник «возрожденный» человек, который взамен сына принял «идею служения ребенку и его правам». Он, который так часто испытывал двойственные чувства, теперь без колебания раз и навсегда решил остаться бездетным. Он отрекался от ответственности за брак и семью, которой не выдержал его отец — и к которой, правду сказать, у него, Януша Корчака, никакой склонности не было. Остаться ребенком он не может, но он будет обитать в мире детства как «ответственный педагог», каким не был его отец. Ему исполнилось тридцать три года — почти столько же было его отцу, когда родился он.

«Из безумной души мы выковываем здравое деяние…» — писал он позже. Деянием была «клятва возвысить ребенка и защитить его права». Никакой религиозный орден не требовал от него такой клятвы — но он соблюдал ее столь же неукоснительно, как любой священнослужитель.

Ребенок — искусный актер с сотней масок — по одной для матери, отца, бабушки или дедушки, для строгого или снисходительного учителя, для кухарки или горничной, для собственных друзей, для богатых и бедных. Наивный и хитрый, смиренный и надменный, ласковый и мстительный, послушный и своевольный, он так искусно надевает разные личины, что легко обводит нас вокруг пальца.

«Как любить ребенка»

Строительство приюта не было завершено в срок, и дети смогли переехать в него только в октябре 1912 года. Они Уже покинули прежнее помещение и были вынуждены временно ютиться в загородном пансионате еще долго после того, как его покинули летние постояльцы. Привыкшие к шуму и многолюдью городских трущоб, они испытывали постоянный смутный страх, воображая, будто окрестные леса кишат людоедами и хищными зверями. Когда «эти шумные, скованные, возбужденные, озорные» мальчики и девочки наконец в один дождливый день прибыли в дом 92 по Крохмальной улице, они все еще сжимали палки и дубинки — память о своих лесных играх — и сами смахивали на дикарей.

Четырехэтажный белый дом, один из первых в Варшаве с центральным отоплением и электричеством, встретил сирот будто дворец из волшебной сказки. Вне себя от изумления они оглядывали огромный двухсветный зал на первом этаже, предназначенный служить столовой, помещением для приготовления уроков и для игр; не веря своим глазам, осматривали выложенные кафелем ванные комнаты, унитазы со спуском и сверкающие фарфоровые раковины с кранами горячей и холодной воды — все это было так не похоже на смрадные, кишащие крысами лачуги их прежней жизни. Тут все, даже выложенная кафелем кухня, сияло чистотой и поражало красотой, будто предназначалось для важных особ.

После обеда детей вымыли в больших фарфоровых ваннах. Затем, одетых в теплые ночные рубашки, их развели по дортуарам для мальчиков и девочек, разделенных узким застекленным помещением, откуда Корчак намеревался наблюдать за ними и успокаивать их. Затем каждому ребенку показали его кровать.

Самым младшим предназначались железные кроватки, разделенные деревянными перегородками, в которых Корчак предусмотрел широкое отверстие в центре, на случай, если ребенок проснется ночью и испугается. Тем не менее они все еще были испуганы, и старшие и младшие. Девочка, которая всегда спала в обнимку с сестренками на грязном соломенном тюфяке, расплакалась. А мальчик, никогда не видевший кровати с белыми простынями, заполз под нее. Корчак и Стефа переходили от кроватки к кроватке, лаская детей, целуя их, успокаивая, пока все не уснули.

Создание этой маленькой республики потребовало от них огромных усилий — работы по шестнадцать часов в день без перерывов, отпусков или воскресного отдыха, повторял Корчак. А Стефа вспоминала, что в первые годы была настолько занята, что не принимала никакого участия в общественной жизни Варшавы — с тем же успехом она могла бы жить где-нибудь в самой глухой провинции. Но главным для обоих было добиться, чтобы их эксперимент завершился успешно.

Свой первый год в Доме сирот Корчак называл худшим годом своей жизни. После опыта работы в летних лагерях он верил, что ничто уже не может застать его врасплох, но он ошибался. Вместо того чтобы по достоинству оценить новый комфорт и принять правила коллективной жизни, дети «объявили войну» даже раньше, чем он успел понять, что происходит. Второй раз он столкнулся с грозным сообществом, перед которым оказался бессилен. Подавленные совокупностью его правил, дети заняли позицию тотального сопротивления и не поддавались ни на какие уговоры. Принуждение порождало злобу. Новый родной дом, которого они ждали с таким нетерпением, вызывал ненависть.

• Предыдущая
• 18/95
• Следующая