Тайна серебряной вазы - Басманова Елена - Страница 46
- Предыдущая
- 46/56
- Следующая
– Ну-ну, и что дальше? – плотоядно усмехнулся шеф.
– А дальше она спросила, может ли мне довериться? Умею ли я хранить тайну? После того, как я уверил ее, что на меня можно положиться, она сказала, что так неосмотрительно – по детской глупости – проникла в кабинет князя Ордынского и взяла оттуда клетку с попугаем. Попугай скучает, ничего не ест, и она просит меня отнести его кому-нибудь в подарок. Или взять себе. Конечно, я не мог отказать ей в такой просьбе.
– И ты принес попугая сюда? – Пановский приподнялся с дивана.
– Да, я подумал, что вы захотите на него взглянуть. Может быть, еще раз осмотрите клетку на предмет тайника.
– Хорошо, – Пановский сохранял добродушие, – тащи его сюда. Ставь на стол.
Илья Михайлович Холомков водрузил на стол свою ношу. Пановский, не выпуская из левой руки сигару, правой сдернул с клетки черную ткань.
Сидящий на жердочке большой белый попугай с опущенной вниз горделивой головой не шевелился. Пановский постучал пальцем по прутьям клетки. Попугай встрепенулся, поднял голову, распушил свой пышный хохол, захлопал крыльями. Потом переступил лапками по жердочке, вытаращил свой черный глаз на склонившихся к нему Пановского и Холомкова и открыл клюв.
– РА-МА-НА-ДА-РРА! РА-МА-НА-ДА-РРАК! – противным скрипучим голосом внятно сказал он.
Илья Михайлович Холомков отпрянул.
– Нет, нет, она меня обманула. Это не попугай князя Ордынского. Да и не видел я там никогда такого попугая. – Испуганный Холомков попятился от клетки.
– Плохо смотрел, – весело сказал Пановский. – Это именно и есть попугай князя Ордынского. Вернее, его камердинера Григория. И он лучшее доказательство моей правоты и нашего с тобой триумфа!
Глава 21
Доктор Коровкин сам поставил себе диагноз – ангина в классическом виде. Высокая температура, кашель, насморк, обложенное горло. Причина заболевания также не являлась для него тайной – последствия легкомысленного поведения на балу, где он изображал из себя испанского гранда, Дон Жуана. После разгорячивших его танцев выбежать на мороз, искать экипаж, чтобы срочно доставить барышень домой!
Мура! Какой хрупкой и беззащитной выглядела испаночка Он вспомнил странное выражение синих глаз – смесь отчаяния и торжества, беспомощно повисшие тонкие руки, легкую испарину на бледном широком лбу. Не следовало ей отправляться на бал – она переоценила свои силы. Странная нынче инфлюэнца – симптомы явно ослаблены или отсутствуют вообще, а носитель инфекции едва держится на ногах. А как напугалась Брунгильда – недолго пришлось ей блистать на маскараде, не дождалась она вручения призов за лучший костюм, за лучшее исполнение вальса...
После бала-маскарада, доставив барышень Муромцевых домой, Клим Кириллович вернулся к себе и почувствовал, что и он болен. Он еще успел попросить тетушку Полину послать к профессору записку, чтобы Муру наблюдал другой доктор, он еще успел растереть себе грудь и ноги спиртом, но уже чувствовал, что близок момент, когда он погрузится в тяжелый влажно-удушливый горячечный сон.
Тетушка Полина целую неделю ухаживала за племянником. Она в точности выполняла его указания, принимала и свои меры – недаром она поглощала популярные медицинские брошюрки, да и старинные домашние средства, памятные ей еще с родительского дома, не стали лишними. Самоотверженная тетушка Полина, видя перед собой любимого племянника, погруженного в горячечное забытье, делала все, чтобы одолеть болезнь, вырвать дорогого ей человека из жарких объятий воспаленного сознания.
Доктор спал беспокойно, метался в постели, бредил. Ночью ему снились кошмары, от которых он стонал и корчился. Он выкрикивал непонятные слова, порывался куда-то бежать. Странные картины являлись ему, он видел, как из белой пеленки, разворачиваемой им, появляется икона Богоматери с младенцем и взлетает к потолку, как грозным и яростным взглядом смотрит на него Божья матерь, как выпадает из рук Богоматери Сын Божий и его подхватывает противный Пановский, с улыбкой вампира, обнажающий длинные белые клыки... Из охваченной огнем ширхановской булочной выбегают барышни Муромцевы и, подняв обеими руками, подолы широких юбок, отплясывают на снегу камаринского, выразительно топая по снегу офицерскими сапогами... Потом наклоняются, разглядывая утоптанный снег, и вынимают из-под земли маленький гробик. Смеясь, они откидывают крышку и хлопают в ладоши – из гробика вылетает огромный белый попугай и садится прямо на голову доктору... Он стоит и не видит, как позади него, извергая клубы пахнущего железом пара, мчится черный паровоз – прямо по середине Большой Вельможной, вот-вот задавит всех, подомнет под своими бешено крутящимися колесами. Доктор стоит с попугаем на голове и не слышит ни грохота паровозного, ни свистков машиниста... Машинист, выглядывая из окна паровозной кабины, машет руками и что-то кричит. Черный, страшный, остроносый старик, похожий на Ивана Грозного, он кричит, что только так можно построить счастливое будущее, а вовсе не из камней, которые всегда разрушаются. Он кричит, что земщина и опричнина должны быть в периодической таблице...
Из отдельных фраз больного Климушки тетушка Полина понимала – бред, так или иначе, связан с событиями, которые обрушились на их спокойную жизнь после той злосчастной ночи, когда в рождественской витрине ширхановской булочной обнаружили неизвестного младенца.
Когда самое страшное миновало и болезнь явно пошла на убыль, Клим Кириллович прихлебывал горячее молоко с топленым маслом и вспоминал, что осталось в его памяти от болезненного бреда.
Он лениво просматривал газеты, размышляя над вопросами, на которые не решался дать четкие ответы. И чувствовал себя немного другим, чем раньше. Он был еще слаб, испарина время от времени покрывала его лоб, но у него появился аппетит, и он с удовольствием и плотно позавтракал. Он немного волновался – утром посыльный принес записку от Елизаветы Викентьевны Муромцевой, извещавшую, что сегодня днем Елизавета Викентьевна вместе с Мурой заедет навестить больного. Из записки следовало, что девушка оправилась от простуды, и это Клима Кирилловича радовало.
Он со странным смешанным чувством симпатии и досады представил себе младшую профессорскую дочку – раздражала его, он с удивлением понял, сердечная склонность барышни к Илье Холомкову. Неужели она потеряла голову и влюбилась? Впрочем, утешил он себя тут же, эта симпатия – детское увлечение. Вряд ли такая умная девушка, как Мура, безоглядно доверится такому сомнительному типу, несмотря на всю его ослепительную красоту.
Доктору было грустно, что в записке ничего не сказано о Брунгилъде, – неужели она не захотела поехать с матерью и сестрой навестить его? Он впервые подумал о том, что, наверное, ведет себя слишком нерешительно и напрасно тянет с предложением. Брунгильда стала бы превосходной женой. Именно такая спутница жизни и нужна ему – красивая, уравновешенная, рассудительная. Теперь, когда он выздоравливает и чувствует себя возмужавшим и помудревшим, следует подумать о том, чтобы исполнить просьбу тетушки и обзавестись собственным гнездом. Но думать о супружестве почему-то не хотелось.
Доктор отложил газеты и подошел к окну. С каким-то непривычно радостным чувством увидел он высокое бледно-голубое небо, яркое солнце и нестерпимый блеск снега на тротуаре. Нижнюю часть оконного стекла изукрасил мороз – Клим Кириллович с самого детства любил эти тропические, узорные заросли. С чувством обновления, как будто учась дышать заново, он прижался щекой к холодному стеклу. Неужели болезнь и кошмар кончились? Были они или не были? Улица за окном выглядела пустынной, и у ширхановской булочной наблюдалось необычное затишье.
Когда в прихожей раздался звук электрического звонка, доктор отошел от окна, мельком взглянул в зеркало и пригладил ладонью волосы. Он тщательно оправил мягкую домашнюю куртку, плотнее запахнул на шее шарф, отер платком легкую испарину со лба. Он слышал оживленные голоса из прихожей и радовался тому, что в этом огромном городе есть люди, которым небезразлично его здоровье...
- Предыдущая
- 46/56
- Следующая
