Мышление и творчество - Розин Вадим Маркович - Страница 23

Наконец, мы – опять не мы. Мы – большой писец. Наша земная жизнь подходит к концу, и поэтому мы диктуем младшему писцу свое жизнеописание.

«Когда был я позади брата моего управителя работ, был я с писчей дощечкой его и носил его письменный прибор, в котором разводились чернила.

И назначили моего брата наставником строителей фараона, и был я с тростью его, которую носил за ним. И все, видя трость, склонялись перед братом и мною.

И назначили брата управителем строителей, и был я ближайшим помощником его.

И назначили его плотником царевым и строителем, и я властвовал для него над городом и управлял принадлежавшей брату деревней, и исполнял для него вещь всякую гораздо.

И назначили брата другом единственным фараона и плотником царевым, и строителем в обоих домах государства. И я считал для него имущество всякое; больше было вещей в его хозяйстве против дома сановника всякого.

И назначили его управителем работ, и я повторял слово его всякое сообразно тому, за что жаловал он.

Считал я для него имущество в хозяйстве его в продолжение 20 лет. Никогда не бил я человека какого-нибудь так, чтобы объявился он мертвым под пальцами моими. Никогда не порабощал я людей каких-либо там.

И накопил я денег много и стал строить гробницу для своей души Ка.

Заказал я мастеру свой портрет и скульптуру, и портрет своего процветающего хозяйства, и портреты своей жены и рабов.

Через двенадцать лет гробница была готова, и портреты как живые. И заказал я жрецам праздник души. И пришли жрецы и переселили мою душу и душу моей жены в портреты и скульптуры.

Праздник души состоялся рано утром при восходе бога «Ра». И пришли жрецы и коснулись жезлом портретов и скульптуры моей, и сказали, пусть отверзнутся очи и уста. И сказал верховный жрец: «Дайте ему глаза его и рот его. Ведь сердце его праведно». И ожили портреты и скульптура, и возрадовалась моя душа Ка. Теперь она никогда не умрет, будет жить вечно.

И заключил я со жрецами договор, чтобы они приносили Ка еду и поддерживали в гробнице огонь. И написал в папирусе: «Пусть не отменяет князь всякий будущий договора другого князя со жрецами будущими».

Теперь я умру спокойно. Моя душа живет в вечности. Да сохранят боги Египет и фараона».

В «Исповеди» Августин провозглашает установку на познание Бога: «…надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе. Но кто воззовет к Тебе, не зная Тебя?» Однако как можно познать Бога, который, по словам самого Августина, есть Тайна и Непостижим? И о каком познании говорит Августин? «Когда я воззову к Нему, – говорит Августин в «Исповеди», – я призову Его в самого себя… Господи, Боже мой, ужели есть во мне нечто, что может вместить Тебя… Меня не было бы, Боже мой, вообще меня не было бы, если бы Ты не был во мне. Нет, вернее, меня не было бы, не будь я в Тебе» [1, с. 8–9].

Не странно ли звучат эти речи: Бог во мне, я в Боге. Разве Бог и человек не разделены пропастью: Бог там – на небе, а человек здесь – на земле, и встретиться они могут только на Страшном суде. Тем не менее Августин говорит то, что говорит. Чтобы понять его странные размышления, остановимся сначала на времени, в котором Августин творил. После издания эдикта о веротерпимости в 312 г. и Никейского собора в 325 г. христианство становится ведущим культурным фактором. Параллельно происходит отделение образованного клира от непосвященного мира и возникает «необходимость в догматическом оформлении церкви, которая столкнулась с трудностями, связанными с разным толкованием Троицы» [67, с. 114].

Другим важным фактором того времени являлось все более осознаваемое ощущение неподготовленности среднего человека к пониманию и усвоению христианского учения, в основных чертах уже выстроенного. Дело в том, что в христианство широким потоком стали вливаться язычники и античные люди. Новообращенный «ветхий» человек (неважно, кем он был – древним германцем или римлянином) традиционно считал, что его душа подобно стихии совершает кругооборот жизни и смерти, что в мире, который мыслится неизменным, правят множество богов, что судьба человека от него самого не зависит. Напротив, в христианском учении утверждалось, что душа человека находится в напряженных нравственных отношениях с Творцом и от того, чью сторону человек примет, полностью зависит его судьба. «Новый» человек рассматривал мир как созданный Богом и «преходящий». Сам Бог понимался не только как закон и бытие (Отец и Святой дух), но и как нравственная личность (Христос). Мог ли ветхий человек, только что принявший христианство, при всем своем желании понять новое учение, если он видел все иначе? Очевидно, нет. Чтобы стать настоящим христианином, он должен был измениться, причем кардинально. Именно эту задачу решают идеологи и подвижники христианства и стараются помочь решить ее другим, обычным людям. «В середине 90-х гг. IV в. Паулин Ноланский обратился к другу Августина Алипию с просьбой написать о своем личном религиозном опыте, то есть о своем житии, тот переадресовал его к Августину, выполнившему и перевыполнившему просьбу, рассказав и об Алипии и о себе: “Исповедь” написана в 397–401 гг. Таким образом, сложился канон письма, отвечающий не только личным интеллектуально-душевным потребностям, но и запросам со стороны, не только выражающий устремленность к Богу, но и устремленность к человеку, которого избрал Бог для сообщаемости. Эта двуосмысленность выражена и в исповедальном акте как таковом, согласно которому исповедь – это громкий рассказ о грехах, которому предшествует обращенность внутрь сознания, или, как говорил Августин, к внутреннему человеку, молча думающему» [67, с. 126].

Заметим, что Августин перевыполнил задание не только по объему, он помимо изложения своего религиозного опыта и пути был вынужден набросать описание нового человека, обсудить его сущность и отличие от человека ветхого. При этом опираться Августин мог только на самого себя, поскольку именно в себе он имел опыт преображения ветхого человека и рождения человека нового – христианина. Как писал еще Татиан: «Я не стараюсь, как обыкновенно делают многие, подтверждать свои мысли чужими мнениями, но излагаю то, что сам увидел и узнал. Потому-то я распростился и с римским высокомерием и с холодным афинским красноречием, с различными учениями и принял нашу варварскую философию» [67, с. 73]. Однако каким образом, опираясь на себя, можно было создать, как бы мы сегодня сказали, новый антропологический образ человека, без которого были невозможны ни становление средневековой культуры, ни формирование средневекового мышления? Думаю, на основе эзотерического мироощущения.

В исторические эпохи, подобные рассматриваемой, новый образ человека может быть создан только за счет усилий отдельных личностей, забегающих вперед во времени. Но эти личности должны на что-то опираться в своем движении вперед. Исследования последних десятилетий показывают, что, как правило, они воодушевлены эзотерическими идеями. Например, Платон, как известно, вслед за Пифагором считал, что цель человеческой жизни – обретение бессмертия (как он говорил, мудрый стремится «блаженно закончить свои дни»), которое возможно, поскольку душа человека, божественная по своей природе, может при определенных условиях (забота о себе, занятие философией и математикой) припомнить совершенный мир идей, где как раз место блаженной жизни. Эзотерик не только верит в подлинную реальность (например, мир идей или вечную жизнь в лоне Бога), но и активно познает ее, не столько ждет, когда он попадет в подлинную реальность, сколько всю свою жизнь направляет на обретение этой реальности. Один из важнейших эзотерических принципов – кардинальное изменение себя, без которого, как считают эзотерики, невозможно обретение подлинной реальности.