Капитан Поль - Дюма Александр - Страница 14
- Предыдущая
- 14/61
- Следующая
— Я получила ваше письмо, граф, — сказала она, — и должна сделать комплимент: вы человек ловкий. По-моему, вы рождены быть дипломатом, а не военным, и барону де Лектуру надо было бы выхлопотать вам не полк, а место посланника.
— Лектур готов ходатайствовать обо всем, чего бы мы ни захотели, и больше того — получит все, что мы захотим, настолько сильно его влияние на господина де Морепа и настолько он влюблен в мою сестру.
— Влюблен в женщину, которую он никогда не видел?
— Лектур — человек здравомыслящий, сударыня. Он знает Маргариту по моим рассказам, знает по слухам о нашем богатстве и потому очень хочет стать вашим сыном и моим братом. Он сам просил, чтобы все предварительные обряды были совершены без него. Вы приказали сделать оглашение в церкви, сударыня?
— Да.
— Так послезавтра мы можем подписать брачный договор?
— С Божьей помощью все будет готово.
— Покорнейше благодарю вас, сударыня.
— Но скажите мне, — продолжала маркиза, опершись о ручку кресла и нагнувшись к Эмманюелю, — не задавал он вам вопросов о том молодом человеке, кого министр по его просьбе отправил в ссылку?
— Ни единого, матушка. О такого рода услугах просят без объяснений, а оказывают их с полным доверием; между людьми, умеющими вести себя, принято о них сразу же забывать.
— Так он ничего не знает?
— Нет, а если бы даже знал все…
— Что же тогда?
— Я полагаю, сударыня, он в достаточной мере философ, и это открытие нисколько бы не изменило его намерений.
— Я так и думала: он разорен, — словно говоря сама с собой, с выражением глубочайшего презрения произнесла маркиза.
— Но если и так, сударыня, — сказал Эмманюель с некоторым беспокойством, — вы, надеюсь, не откажете ему?
— Разве мы недостаточно богаты, чтобы восстановить его состояние, коль скоро он восстановит наше положение?
— Да, но моя сестра…
— Вы полагаете, что она может воспротивиться моему приказанию?
— А вы думаете, что она совершенно забыла Люзиньяна?
— По крайней мере, за все эти полгода она не осмеливалась при мне вспоминать о нем.
— Подумайте, матушка, — продолжал Эмманюэль, — ведь эта женитьба — единственное средство возвысить нашу фамилию. Я не смею скрывать от вас нашего положения. Отец уже пятнадцать лет болен и пятнадцать лет не бывал при дворе, поэтому покойный король совершенно забыл о его существовании, а молодой король после вступления на престол не вспомнил о нем ни разу. Ваши мужественные заботы о маркизе не позволили вам даже на миг покинуть его с тех пор, как он лишился рассудка. Господь видит и вознаграждает добродетели, подобные вашим, сударыня, но мир о них не знает; и пока вы в этом старом замке, затерянном в бретонской глуши, исполняете ту святую и утешительную миссию, какую в своей строгости называете долгом, прежние ваши друзья или умерли, или забыли о нас, так что, сударыня, когда я явился ко двору, — больно сказать! — наше имя, имя семьи д’Оре, было их величествам едва известно лишь из истории…
— Да, у королей короткая память, я это знаю, — пробормотала маркиза, но тут же, словно упрекая себя в кощунстве, продолжала, — однако надеюсь, что благословение Божье вечно будет над их величествами и над Францией.
— А что может нанести удар их счастью? — спросил Эмманюель с той безусловной верой в будущее, что в эту эпоху была одной из отличительных черт безрассудного и беззаботного французского дворянства. — Людовик Шестнадцатый молод и добр; Мария Антуанетта молода и прекрасна; добрый и верный народ их обожает. Судьба, благодарение Богу, поставила их выше любых несчастий.
— Никто на свете не может быть выше слабостей и заблуждений человеческих, — сказала маркиза, покачав головой. — Ничье сердце, каким бы сильным оно себя ни считало и каким бы непоколебимым оно ни было, не в состоянии укрыться от страстей. И любая голова, даже коронованная, может поседеть за одну ночь. Народ добр и верен, говорите вы? — Маркиза встала, медленно подошла к окну и торжественным жестом протянула руку к океану. — Посмотрите, — произнесла она, — вот море: теперь оно спокойно и безмятежно, но завтра, сегодня ночью, через час, может быть, дыхание урагана принесет к нам предсмертные крики тех, кого оно поглотит в своих безднах. Я не живу в свете, но до меня порой доходят вести, словно приносимые невидимыми и пророческими духами. Правда ли, что есть философская секта, в заблуждения которой вовлечены и знатные люди? Правда ли, что целая часть света желает отделиться от матери-родины и ее дети отказываются признавать своего отца-короля? Правда ли, что есть народ, который именует себя нацией? Я слышала даже, что некоторые знатные люди переплыли океан, чтобы предложить мятежникам свою шпагу, которую их предки обнажали только по слову своих законных государей. Мне говорили — или, может быть, мне это приснилось в моем одиночестве? — что даже король Людовик Шестнадцатый и королева Мария Антуанетта, забывая, что все государи — братья между собой, одобряют эти действия своих подданных и даже дали дозволение какому-то пирату вести боевые действия?
— Все это правда, — подтвердил взволнованный Эмманюель.
— Ну да сохранит и помилует Господь их величества короля и королеву Франции! — сказала маркиза, медленно выходя из комнаты.
Эмманюель был так поражен ее печальными предчувствиями, что ни словом, ни жестом не попытался ее удержать. Он стоял некоторое время, посерьезневший и задумавшийся, будто окутанный тенью, что отбросил на него траур матери; но скоро его беспечный характер снова взял верх над грустью, и граф, будто решив сменой пейзажа вызвать смену мыслей, отошел от окна, выходившего к морю, и оперся на другое, откуда видна была вся равнина, простирающаяся между Оре и Ваном. Через несколько минут граф заметил вдали, на той же дороге, по которой недавно ехал он сам, двух всадников. Они, по-видимому, тоже направлялись к замку. Сначала трудно было понять, кто они; но по мере их приближения стало видно, что это господин со своим слугой. Первый был одет так, как обыкновенно одевались в то время молодые франты: на нем был короткий зеленый сюртук с золотыми брандебурами, кюлоты из белого трико, сапоги с отворотами и круглая шляпа, отделанная широким шнуром. Волосы его были связаны лентой. Он сидел на прекрасном, очень дорогом английском скакуне и управлял им с изяществом наездника, глубоко изучившего искусство верховой езды. За ним, в некотором отдалении, ехал слуга в красивой, расшитой золотом ливрее, соответствовавшей аристократическому облику его господина. Эмманюель, видя, что они направляются прямо к замку, подумал, что это барон де Лектур вздумал удивить его, приехав раньше назначенного времени, но вскоре заметил свою ошибку. Графу показалось, что он уже не в первый раз видел этого всадника, однако никак не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах это было. Пока он искал в памяти, с каким событием его жизни связано смутное воспоминание об этом человеке, вновь прибывшие скрылись за углом стены. Спустя минут пять Эмманюель услышал во дворе цоканье копыт; вслед за этим лакей отворил дверь и доложил: «Господин Поль!»
V
Имя это, как и облик того, о ком доложили, пробудило в памяти Эмманюеля неясное воспоминание; но он еще не успел припомнить ни даты, ни обстоятельств, связанных с ним, как приезжий, предшествуемый лакеем, вошел в дверь, противоположную той, в какую вышла маркиза. Хотя этот визит был некстати — молодой граф, занятый планами на будущее, хотел обстоятельно обдумать их, вместо того чтобы таить в сердце, — однако правила приличия, строго соблюдавшиеся в то время порядочными людьми, заставили его принять посетителя с изысканной учтивостью, ибо по всему заметно было, что это человек светский. После обычных приветствий Эмманюель пригласил незнакомца сесть; разговор начался с обмена любезностями.
— Очень рад видеть вас, господин граф, — сказал приезжий.
— Мне эту счастливую возможность дал случай, — ответил Эмманюель, — часом раньше вы меня не застали бы, я только что приехал из Парижа.
- Предыдущая
- 14/61
- Следующая
