Киберпространство и проблема спасения - Секацкий Александр Куприянович - Страница 3

Новизна Нового Завета состоит прежде всего в том, что изменяется залог обетования и Истины: вместо возвращаемого, восстающего из праха тела (обещание Яхве, озвученное пророками), таким залогом становится Факт: единичный, эксклюзивный факт вознесения, задающий, однако, иную тематизацию сущего и ориентацию происходящего. И уже опираясь на факты, на новую скинию Завета, уверовавший во Христа приступает и к преобразованию собственной телесности — руководствуясь богословием прямого действия, которая загружает соответствующим заказом науку.

Сокровенное чаяние о возвращении к жизни умерших, сформулированное Николаем Федоровым, представлено в несколько странном «гибридном» варианте: здесь для исполнения ветхозаветного пророчества призывается наука. Искренность сокровенного чаяния при этом сомнения не вызывает, ошибка состоит именно в контаминации. Ведь опирающаяся на факты наука отнюдь не собирается отказываться от задачи спасения, но руководствуется она новозаветной инструкцией самого Иисуса, провозгласившего спасение через преображение[7]. Или, как принято сейчас выражаться, через синтез тела[8].

Вопреки сложившимся представлениям точная (фактологическая) наука зарождается под покровительством христианской веры и изначально является ее органичной частью. Всем известны столкновения свободомыслия с церковной цензурой, однако непредвзятое исследование истории вопроса (представленное, например, в недавней книге швейцарского историка философии Алена де Либера[9]) показывает, что по абсолютному большинству вопросов наука и христианская религия выступают как союзники, совместно ведущие борьбу против влияния прежних «эпистем», говоря словами Фуко, против возобновляемых ответвлений извивающегося посоха волхвов. Без репрессивных мер церкви (без пропалывания сорняков) росток науки едва ли смог бы пробиться среди диких побегов. Вот что пишет исследователь Александр Егоров:

«Действительную роль цензуры удобно рассмотреть на конкретном примере, неизменную актуальность которого трудно оспорить. Как известно, в 1270 году парижский епископ Этьен Тампье в числе прочих тезисов осуждает и астрологический («Все происходящее на земле подчинено необходимости звезд»). На рубеже 13–14 веков астрология была буквально повсюду — то есть вопрос о ее сдерживании, а главное, об ограничении ее псевдофилософских претензий стоял очень остро. Можно добавить, что он так же остро стоит и сейчас, но в те времена философия оказалась просто беззащитна перед проникающей во все щели суетливой эзотерической мудростью"[10].

Конфигурация факта всегда была самым чужеродным, не перевариваемым вкраплением для «эзотеризмов» всех мастей, и, напротив, она абсолютно органична для христианского вероучения. Если сегодня сравнить выступления в прямом эфире ученого и священника (и прежде всего «ответы на вопросы») нетрудно заметить как они одинаково морщатся при упоминании гороскопов, как похоже реагируют на проявления кликушества. Лишь в споре между собой они акцентируют разногласия.

Отрыв существа, именуемого человеком от гравитации тела как нельзя лучше описывается метафорой космической ракеты. Исходной стартовой площадкой можно считать площадку антропогенеза. В этом случае взлет и отделение первой ступени прочитываются как выход из-под диктата естественного отбора. Что представляет собой отброшенное становится ясным, если мы сравним «плотность» инстинктов и врожденных рефлексов любого животного с теми руинами первосигнальной целостности, которые сохранились в человеческом организме после отбрасывания первой ступени. Рефлекс движения зрачка, коленный рефлекс, реакция на потерю опоры — арсенал врожденных ответов человеческого организма ничтожен по сравнению с арсеналом любого млекопитающего. К этому следует добавить искаженную палитру болевых реакций (затрудненность отслеживания изнутри наносимого организму вреда), отсутствие оптимальной позы отдыха, крайне неэффективный метаболизм. Все эти неисчислимые потери с легкой руки Анри Валлона принято называть платой за разумность. Прыжок в антропогенез стал возможен лишь после избавления от сдерживающего балласта телесности.

Толчка хватило, чтобы преодолеть барьер очеловечивания, при этом отброшенным оказалось лишь то, что принято называть «телом вида»[11]. Индивидуальная телесность, в особенности органические резонаторы принципа наслаждения, практически не пострадали. Сохранившаяся привязанность к ним определяла предельную высоту орбиты, и в дальнейшем для набора новой высоты применялись самые разнообразные духовные усилия. Усилия эти носили индивидуальный характер: лежавшие в их основе аскетические техники при всей изощренности неспособны были решить проблему суммирования усилий — каждый единичный успех в борьбе с телесной предопределенностью требовал от нового индивида (от неофита) повторения всей траектории разбега.

Лишь техника Постава, раскритикованная великим неоязычником Хайдеггером позволила справиться с задачей суммирования отдельных шагов. Собственно космический полет стал самой очевидной репетицией вознесения, его материализованной метафорой. Идея преображения и вознесения соединяет веру с наукой, в том числе и посредством теологии прямого действия. Факты свидетельствуют об этом.

***

И здесь уместно обратиться к такому направлению современной культуры как кибер-панк. Начиная, по крайней мере, с фильма Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», проблема демонтажа органической составляющей субъекта переводится в видеоряд, в цех примерки и подгонки. Вопрос о распознавании человеческого существа выходит на первый план коль скоро внешний вид перестает быть решающим аргументом — например, для дифференциации человека и репликанта как в фильме.

Как же, собственно, мы можем опознать человеческое в человеке с помощью зондирования психики в условиях, когда визуальный осмотр ничего не дает? В конце ХХ столетия стало ясно, что хотя телесное и не фигурировало в решающих философских выводах и рассматривалось как второстепенное и подчиненное по отношению к душе, оно, тем не менее, подразумевалось в качестве абсолютно надежного свидетельства. Пограничные проблемы, которыми занимались сначала экзорцизм, а затем и психиатрия[12], вплоть до Фрейда не вызывали общетеоретического интереса — до тех пор, пока та же проблема не обозначилась и на противоположном участке границы, где ее подхватил киберпанк (и научная фантастика в духе Лема и Айзека Азимова обрела статус non-fiction).

Экзорцизм всегда утверждал, что в человеческом теле может размещаться не только человеческий субъект, наука же, как только религия делегировала ей свою регулятивную силу, отреагировала на это, говоря словами Фуко, медикализацией безумия. Но когда футурология в век электронной революции предъявила обоснованные свидетельства того, что человеческий субъект в принципе может размещаться не только в человеческом теле, ситуация изменилась. На повестку дня встала потребность в новых системах слежения и распознавания. И, поскольку философия не подготовила внятных программ для таких систем, опыт экзорцизма и даже симпатической магии вновь обрели неожиданную актуальность.

Впервые за многие столетия экзистенциального торжества христианства утратил безусловную достоверность не единичный факт — поколебалась сама почва фактичности. Ведь определение субъекта как экзистенциальная и психологическая основа удостоверения личности относилась к числу самых важных и наиболее надежных процедур. Поставленная под сомнение презумпция тела опрокидывала вторую посылку аристотелвской силлогистики и первую посылку всей христианской юриспруденции. Вспомним знаменитую фигуру категорического силлогизма, выделенную еще Аристотелем и названную схоластиками основой вывода: