От Эдипа к Нарциссу (беседы) - Горичева Татьяна - Страница 1

Наша эпоха заново переживает кризис печатного слова Топором его, как всегда, не вырубишь, зато легко «вырубить» читателя, на которого обрушилась новая Гуттенбергова галактика самых разных текстов от отечественной чернухи и вольной прессы всех расцветок до широкого потока философической продукции второй половины скончавшегося века. Герменевтика текста окончательно развоплотила текст, лишила его статуса личной семантики и возможности интимного смысла Вещи стали прозрачными (Л Витгенштейн «объекты прозрачны»), история — призрачной, а действительность — невзрачной. Глаз перестал выполнять оптическую функцию, единственный мир, что не дан, а задан, опять убежал за кулисы, и, как во времена наивного символизма, роза кивает на девушку, а девушка — на розу.

На большинстве научных конференций последних десяти лет нас не покидает ощущение присутствия при диалоге глухих. Так и кажется, что Некто, большой и угрюмый, читает какой-то бесконечный доклад — не очень ясно, про что, кому и зачем, он озвучен разными голосами, но не голосами-позициями, а мертвой фонетикой рефрена Люди то ли разучились, то ли не хотят слушать друг друга. А может быть, все это — кажимость от всеобщего хронического пустословия или, как говаривал А. Платонов, «от общей трудности жизни»?

На этом фоне возникла специфическая ностальгия по привычным типам устного дискурса, который искони был присущ русской философской культуре и который свободно осуществлялся за рамками печатного слова. У этого вида вербального поведения нет точного имени, зато есть масса приблизительных синонимов, диспут, агон, спор, беседа, болтовня и прочие маркеры свободного диалога «Человек говорящий» накопил немалый опыт обмена продуктивными репликами — от сократических симпосионов и библейской тяжбы Иова с Богом до чаадаевско-тютчевского или вяч.ивановского салонного краснобайства, от многомудрых дебатов на Востоке и азартной полемики на Вселенских Соборах до Интернет-конференций

Общение=говорение в глазах философии XX в. институирует наше существование «Быть — значит общаться», скажет М. Бахтин; «Философия — это мышление вслух», скажет М Мамардашвили. Заметим, традиционные ценности и эпистемы молчания (меж людьми), как и «возлюбленная тишина» (в премирной глубине Божьего мира) не отрицаются. Наконец, множество фактов твердят нам о том, что философия XXI в. обещает быть философией диалога, а значит — долгожданной компенсацией всех видов неуслышанности. Все мы вышли из кухонных споров, как тот неутомимый эпистолярный болтун — Макар Девушкин, что, кстати, тоже на (чужой) кухне обрел свой «всего только угол».

Но давайте вспомним, что основные трактаты XVII-XIX вв. написаны в форме «философических писем», у них есть читатели и собеседники, адепты и оппоненты. Может быть, сказалось тут влияние литературной классики: эпистолярного романа или лирического послания, — но дело не в этом. «Письмо к другу» удержало в России свои диалогические преимущества и даже расширило свои жанровые возможности на фоне новых средств коммуникаций. А. Блок еще умел писать письма, но при этом боялся говорить по телефону, а Б. Пастернак, великий мастер письменного диалога, мог заслать его поэтику напрямую в телефонный провод, на другом конце которого Сталин держал трубку. Между Письмом одиннадцатым — «Дружба» — «Столпа и утверждения Истины» отца Павла Флоренского (1914) и «Письмами о любви» Т. Горичевой и А. Кузнецовой (1998) проблемная дистанция еще меньше, чем хронологическая.

Десять «Бесед», предъявленных читателю петербургскими собеседниками, — это десять встреч в пространстве поиска истины, и не истины даже, но пути к ней Никто из участников диалога не торопится к формуле окончательного вывода и последнего решения, а пытается с предельным вниманием выслушать другого, как и положено по уставу сократического агона. Книга уже этим поучительна: верно настроенным слухом, открытой обращенностью к лицу и личности говорящего, полной проговоренностью своего мнения и спокойной уверенностью в том, что меня, наконец, выслушали. И даже поняли то, что я и сам в своих репликах не до конца уяснил. Эти беседы ценны для нас не только насыщенной компетентностью «разговоров запросто», но и экзистенциальной напряженностью как самих диалогов, так и ситуации, в которую они вписаны. Как голый Адам на голой земле, современник рассветного Тысячелетия принужден заново открыть для себя онтологию ужаса и метафизику странствий, смыслы насилия и аспекты сакрального, полномочия Эроса и масштабы трагического, различить символическое, реальное и реальнейшее, определиться в презумпции Другого и осознать границы своей личности.

Проговаривая эти сюжеты, авторы-собеседники не оставляют в покое читателя мы тоже вовлечены в многосторонний полемический обмен — не как объекты агитирующего зазыва или жертвы философической приманки, но на правах полномочного субъектного присутствия, оглядки и творческой участности. Голосовая инициация проблемы тем выгодно отлична от всякой печатной, что первой дана возможность немедленной актуализации в немедленном контексте. И еще — в ней есть заслуженная доля ненаказуемости П. Чаадаева наказали не за то, что он так думал и говорил, а за то, что он это напечатал. Теперь, когда (опять — на время?) устное слово приравнено к печатному счастливым условием жанра беседы, наши нынешние собеседники обращаются к нам всем богатством своих интонаций.

Авторы возвращают нас в нашу голосовую детскую, к колыбельным почти временам доброжелательного соперничества, когда мы, на долгие годы оглушенные с тяжким грохотом рухнувшим железным занавесом, пытались, напрягая слух, различить гаснущие голоса. Речь идет не только о голосах тех, кто уехал, кого уехали, кто ушел навеки; нет, мы говорим и о тех голосах некогда живой истории русской мысли, которые у нас украли, недодали, забили глушилками.

Стоит надеяться, что книга выполнит роль диалогической терапии для молодого читателя, а для тех, кто постарше, послужит уроком творческой ностальгии. «Русский человек, — говорил герой А. Платонова, — может жить туда и обратно, и в обоих случаях остается цел». Наши авторы принадлежат разным поколениям, но, как видите, традиция ментальной выживаемости никуда не делась. Дабы убедиться в этом, вслушаемся в голоса наших спорщиков — коллег и друзей — и, если нам позволят, поучаствуем в их встречах.

Эта книга основана на материалах бесед, происходивших в Санкт-Петербурге на протяжении 1999 и 2000 годов. Выбор жанра беседы требует небольшого пояснения. В первую очередь, он связан с усталостью от перепроизводства текстов, которые в современной культуре возрастают в геометрической прогрессии, заполоняют собой пространство ноосферы и оказываются практически единственным способом легитимации слова. Для нынешнего типа философствования текст вообще представляется незаменимой возможностью говорить, что называется, по существу дела. Однако участники предлагаемых здесь вниманию читателей бесед так не думают. Для них беседа выступает едва ли не последним в ряду оставшихся возможностей шансом говорить от первого лица, причем имея перед собой не молчащую пустоту, а лицо другого, лицо собеседника. Они воспринимают прямой разговор как наиболее аутентичный путь самой философии, которая в принципе не способна реализовать себя в среде монологического дискурса. Наиболее подходящим эпиграфом к этим беседам могли бы стать слова Гельдерлина: «Мы суть разговор». В самом деле, речь идет о попытке возобновить для себя собеседование как наивернейший способ размышлять ответственно.

Татьяна Горичева: В нашей первой беседе я хотела бы остановиться на вопросе, который меня очень сильно волнует как человека, живущего в разных мирах — одновременно и разновременно, — как все мы теперь живем в разных мирах и в одном мире на вопросе перехода от Эдипа к Нарциссу. Многие социологи и философы, в том числе Лакан, Липовецки, Жижек, говорят о том, что закончилась эпоха Эдипа как эпоха табу, символических запретов, норм, которые должны строго соблюдаться. Сейчас наступает эпоха, когда все разрешено. Психоаналитики объясняют своим пациентам и на Западе, и у нас в России делайте все, что хотите. Это естественно приводит к состоянию, когда человек ничего не хочет, просто не знает, чего хотеть. Ведь если нечто запрещено, то хочется этот запрет преодолеть и компенсировать. Теперь наступает время, когда все позволено. У Лакана встречается выражение «plus de jouissanse», показывающее, что наслаждение должно либо быть отрицаемо, либо прибавляться, иначе его просто нет (об этом хорошо говорит французское слово «plus», одновременно означающее отрицание и прибавление). Тем самым формулируется основной закон нашего существования, но он не действует в эпоху, когда все разрешено. Появляется Нарцисс, «черный квадрат», как выражается Слотердайк. Это человек потребляющий, у которого нет ни субъекта (субъект давно уже умер), ни субстанции (субстанция умерла еще раньше), ни воли, ни установки, ни тенденции, ни тактики. Этот человек — не только француз, немец, американец, это и русский человек. Он стремится к одной из двух вещей или к интенсивности саморазрушения, или к потреблению. Такой тип очень хорошо может объяснить ситуацию, когда наркотики означают все. Мы знаем, что начиная с одиннадцати лет, а то и раньше, огромная часть молодежи, даже где-нибудь у нас в Вологде, начинает употреблять наркотики. Наркотик — это абсолютно другое, и прежде всего другое самому тебе. Даже вино не есть абсолютно другое, вино — родное, оно соединяет сознание с подсознанием. Наркотик же разрушает все внутрипсихические связи. Многие психотерапевты пишут, что «черный квадрат», Нарцисс очень обидчив. Ибо он не знает, кто он такой, он ищет референт, за который можно уцепиться, и который был бы пределом его собственной инаковости. И он хватается за наркотик как крайнее другое. Я бы хотела начать разговор о существовании среднего человека в этом жестком самоотчуждении. Причем не по-гегелевски и не по-батаевски, а, скорее, по-лакановски, потому что у Лакана субъект зачеркнут, S пересекается вертикальной чертой, потому что существует через радикально другое. Конечно, радикально другое не в теологическом смысле, — ведь человек не трансцендирует в Бога, он трансцендирует разве что в наркотики.