Свисток - Шумахер Тони - Страница 9
- Предыдущая
- 9/37
- Следующая
Реакция моей матери показалась мне тревожной. «Это выглядело очень скверно», – сказала она мне по телефону. За одну игру, захватывающую как детектив, – а это был действительно матч века – я стал негодяем в глазах всего мира, не подозревая об этом. Все болельщики, сидевшие дома, во Франции, в ФРГ или где-либо еще перед телевизорами, все журналисты, специалисты, эксперты ненавидели меня – секунды, минуты, часы или возненавидели навсегда.
Они должны были так реагировать. Потому что не знали меня, как моя мать, моя жена, мой менеджер. Я стал «общеизвестным» негодяем. Немцем, который покалечил француза. Одним из тех, о чьей жестокости многое известно из кино и телепередач. Я вторгся в сферу политики, не имея ни малейшей склонности к ней.
Что знал я тогда об истории, о стереотипе восприятия немца за рубежом? Ничего. Я был самым аполитичным человеком во всей Рейнской области, но стал символом несправедливого поражения Франции, страны, в которой антинемецкие настроения готовы были вспыхнуть вновь.
Борьба за верховой мяч между защитником и нападающим. Мяч пролетает мимо, две головы бьются одна о другую. Замедленный повтор. Видно, как головы деформируются. Знакомая по боксу картинка. В моем случае, как мне рассказывали, впечатление было таким же ужасным. Бедренная кость намного внушительнее лицевых. Лицо Баттистона деформируется… Невыносимо.
Этот фрагмент показывали два, десять, сто раз. Повторы становились все медленнее, планы все крупнее. И чем чаще потчевали этим зрителей, тем жарче пылали они ненавистью к Тони Шумахеру.
Мое столкновение с Баттистоном стало самой скверной сенсацией чемпионата мира. Никто не вспоминал уже о взятых одиннадцатиметровых. За границей и дома нашли нового ужасного немца. Публика была наилучшим образом информирована о скандалах в тренировочном лагере на Шлухзее, она знала все о нашей плохой форме, неважных результатах тренировок. Все видели игру против Алжира, первую проведенную нами на чемпионате и проигранную 1:2. Потом смотрели надувательский матч с Австрией. Антипатия к своей собственной команде все росла. И тогда журналисты в ФРГ почувствовали себя обязанными назвать наконец виновника по имени: Тони Шумахер, воплощение жестокости, холодности, неспособности к состраданию – всех исконно немецких пороков. Всего, что воплотилось в моем фоле. Но это были еще только цветочки. Я дал новый толчок распространению за границей дурной славы о немцах. Финальная игра была проиграна задолго до ее начала. Воодушевленность в нашем стане быстро прошла. Мы сами не верили в свою победу, вплоть до игры с французами не показали ничего приличного. Команда была далека от своей лучшей игры. В ней выступали футболисты, которые были просто не в форме, многие играли с травмами, в том числе и Карл-Хайнц Румменигге. Мы попросту не могли стать чемпионами. Фол или нет? Но я превратился во взрывоопасный комок нервов, сил, отчаяния, возмущения и желания победить. Победить, несмотря на скандалы и все слабости моей команды. И этому было весьма логичное объяснение.
Период подготовки к чемпионату мира-82 прошел для меня как сплошной сон. Все началось с возвращения в сборную Пауля Брайтнера. Я был молод и провел всего лишь два года в этой команде. Лидерство признанных «профи», таких как Брайтнер и Румменигге, считалось делом само собой разумеющимся. Румменигге, по натуре скрытный и осторожный, в сущности не хотел брать на себя главенствующую роль.
Вожаком и заводилой был Брайтнер. Боец, выдающийся игрок. Его лидерство подкреплялось еще и тем, что тренер Дерваль не пользовался настоящим авторитетом. Брайтнер же был столь крупной личностью, что я не находил в себе мужества восстать против него. Пауль мог с помощью риторики заткнуть рот любому противнику, он позволял себе дерзко высмеивать Дерваля или журналистов, разделывая их при этом под орех. На футбольном поле он был необычайно силен и подвижен.
Вне стадиона Брайтнер подавал далеко не добрый пример. Случалось, он напивался. Пауль задавал тон в игре, на тренировках и, разумеется, после них. И как это частенько бывает, худшие и слабейшие в команде следовали его примеру. Путь, не требующий больших усилий. Айке Иммель был захвачен покером. Часто можно было видеть, как он доставал из сумки горсть ассигнаций. Или как он, расстроенный и проигравшийся в пух и прах, валялся на койке. Нередко игра шла на суммы от 20 до 30 тысяч марок. Другие развлекались до рассвета с девушками и волочились потом на тренировку как мокрые тряпки.
Третьи заливали в себя виски похлестче квартальных пьяниц. Брайтнер участвовал почти во всех похождениях, но при этом существенно отличался от всех остальных: назавтра он бегал по футбольному полю как заведенный. Какой-то ненормальный. А те, кто пил с ним вместе, ползали вокруг как полумертвые. Моя злость поэтому в меньшей степени была направлена на Брайтнера, чем на остальных. Этот же баварец держался как его земляк Франц-Йозеф Штраус. Тот тоже якобы мог пить и веселиться до утра. А потом спустя каких-нибудь два часа произнести двухчасовую речь без конспекта. В то время как остальные хмельные львы с больными головами лежали в постелях. Это называется «молодцеватостью по-баварски».
Так обстояли тогда дела с Паулем Брайтнером и другими игроками, прежде всего запасными, которых называют еще «туристами». Я был растерян и возмущен. В команде были 30-летние игроки, которые точно знали: это их первый и последний чемпионат. Однако они не думали об этом и поступали так, словно это еще только их первый чемпионат, а потом шанс представится им еще трижды или четырежды.
Я позвонил Рюдигеру: «Забери меня, я хочу домой. Тут нет никакой подготовки к чемпионату. Здесь сам черт ногу сломит. В жизни никогда не видел такого бедлама». Я нисколько не преувеличивал. Шлухзее у нас переименовали в Шлукзее (озеро Глоток). Дисциплины вообще не существовало. Я во всем этом не участвовал. Чаще всего оставался в своей комнате.
Конечно, некоторые меня из-за этого считали ненормальным. Перевернутый мир. Я говорил себе: «Все, что они тут губят в себе, ты должен уметь делать еще лучше, чем прежде».
Но я был только одним из одиннадцати. И все же надежд я не оставлял. Чем хуже впередистоящий, думал я, тем лучше должен быть ты. Конечно, в чем-то я перегибал, испытывал себя, познавая границы физических и психических нагрузок. К. сожалению, я остался таким и сегодня. Но лучше три года игры мирового класса, чем 15 лет серости.
Поражение от Алжира со счетом 1:2 являло собой жалкую серость, как и победа 1:0 над Австрией. В этом сомнительном матче игра действительно шла на определенный результат. Счет 1:0 отвечал желаниям всех участвующих. Австрийцы могли продолжать чемпионат, мы тоже. Никакого предварительного договора не было, но существовало своего рода молчаливое согласие. Брайтнер сказал мне более или менее ясно: 1:0 нас вполне устроит. Повторить подобное невозможно с тех пор, как на чемпионатах мира все матчи, начиная с четвертьфиналов, проводятся одновременно. А тогда мы забили гол и тут же отступили. Австрийцы же так и не решились пересечь центральную линию. Самый сложный прыжок я продемонстрировал после вбрасывания мяча немецким игроком. Просто смешно. По окончании игры 45 тысяч зрителей вытащили свои носовые платки и стали размахивать ими. В Испании во время корриды это означает: «Иди домой. Ты, трусливый канделябр». Взмахи адресовались немцам и австрийцам, 22 игрокам, которые устроили себе легкую разминку.
Я был пристыжен.
Могли ли мы при всем этом выиграть у Италии? Думаю, нет. И слава богу, что мы не выиграли. Однако мне снова было суждено попасть в заголовки газет. На меня пожаловался Алессандро Пертини, итальянский президент. Я отказался подать ему руку. Непостижимо. Как могла произойти такая странная вещь?
После финального свистка итальянцы стали чемпионами. Проигравшим, об этом я уже говорил, лучше всего в этом случае тут же покинуть поле. Нет ничего ужаснее, чем стоять на газоне и видеть, как вручают кубок другим. По-моему, это извращение, когда от проигравших требуют присутствовать на церемонии награждения и лицезреть ее.
- Предыдущая
- 9/37
- Следующая
