Я пришел дать вам волю - Шукшин Василий Макарович - Страница 28
- Предыдущая
- 28/89
- Следующая
— Вышибай бочки! — велел Степан. — Где воевода?! Я его зарежу пойду. Где он теперь?
— На подворье своем, — подсказали царицынцы, которые с превеликим удивлением и возбужденно суетились тут, смотрели и волновались.
…Степан скоро шел впереди своих есаулов, придерживая на боку саблю. Посадские, кто посмелее, увязались за казаками — смотреть, как будут резать воеводу Унковского. Странное и страшное это было шествие — шли молча, лица ожесточенные, серьезные, глаза горят отвагой: так идут травить злого, опасного зверя, который давно объявился в окрестности, но все не было смельчаков взять его. И вот смельчаки — нашлись, и теперь идут.
На подворье воеводском было пусто. Домочадцы и сам воевода попрятались, уведомленные об опасности. Унковский не думал, однако, что это будет прямая облава, поэтому сам с подворья не ушел, а спрятался в горнице.
— Где он?! — закричал Степан, расхлобыстнув дверь прихожей избы. — Где Унковский?!
Кто-то из казаков толкнулся в дверь горницы: заперта. Изнутри.
— Тут он, батька! Заперся.
Степан раз-другой попробовал дверь плечом — не поддалась. Налегли все, кто смог уместиться в проеме… Мешали друг другу, матерились. Двери в каменном доме воеводы тяжелые, наружные обиты дощатым железом, горничная, дубовая, — медными полосами.
— Игнаха, тудыт твою!.. — орали. — Ты мне ребра-то выдавишь! Куда прешь-то? Куда прешь-то?!
— Я на тебя, а ты давай на дверь.
— О, курва-то! Да воевода-то не за ребрами же у меня! Чего ты, дурак, ребра-то мои жмешь?
— А кто тя разберет тут в мялке-то: можеть, ты…
— Вали! Ра-зом!
Дверь надежная, задвига скована из хорошего шведского железа.
— Открой! — крикнул Степан. — Все одно ты не уйдешь от меня! Я с тобой за вино рассчитаюсь, кобель!.. За коней, за сани, за хомут!..
— За пищаль! — подсказывали сзади.
— Открой!
Унковский в горнице молился «закоптелышам» (темным от свечной копоти иконам). Губы трясуче шевелились; пышная борода вздрагивала на груди, на шитой гарусом полотняной рубахе.
Сверху, с божницы, на него бесстрастно смотрели святые.
— Неси бревно! — скомандовал за дверью Степан.
— Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, — в который раз зашептал Унковский. — Вот поганцы-то!.. Решат ведь, правда, решат — взбесились. Да будет воля твоя, господи!..
В дверь снаружи крепко ударили бревном; дверь затрещала, подалась… Еще удар. Унковский бестолково забегал по горнице…
— Добуду я седня высокой воеводиной крови! — кричал Степан. — За налоги твои!..
Еще саданули в дверь тяжко, с хряском.
— За поборы твои! Грабитель… За лихоимство ваше!..
Унковский подбежал к окну, перекрестился и махнул вниз, в огород. Упал, вскочил и, прихрамывая, побежал, пригибаясь.
Еще удар в дверь… И группа казаков со Степаном вломились в горницу.
— Где он?!. — кинулись искать. Где искали, а где и — между делом — брали что под руку попадет.
Воеводы не было. Не могли понять, куда он девался.
— Утек! — сказал Федор Сукнин. Показал на окно. — Брось ты его, Степан… Вино и так вон — даром пьют, чего теперь с его взять?
— Ну уж не-ет!.. Он у меня живой не уйдет. — Степан, с ним есаулы, кто помоложе, и казаки выбежали из горницы.
— Пропал воевода, — сказал Федор Сукнин. — Найдет ведь…
— Воевода-то — пес с им, — заметил Иван Черноярец. Они вдвоем остались в горнице. — Нам худо будет: опять ему шлея под хвост попала… с кручи понес. Надо б хоть на Дон прийтить, людишками обрасти. Чего уж так взъелся-то?
— Теперь — один ответ, — махнул рукой Федор.
— Не ответа боюсь, а — мало пока нас. Рано он затеял…
— Васька с Алешкой придут…
— Где они, Васька-то с Алешкой? Докричись их!
— Будут люди, Иван! Не скули… Только крякнуть да денюжкой брякнуть. Дай на Дону объявиться — все будет. А Степан счас уймется. Воевода — дурак, сам свару затеял с вином с этим…
— Не сам: от Прозоровского указ привезли.
— Ну и пусть хлебают теперь. Совсем сдурели: цену на вино завысить! Они что?.. Это и — раздевать середь бела дня станут, а тут все молчи?
— Хотели, видно, от греха отвести…
— Отвели… Да надо, Иван, и начинать: чего томиться-то?
— Да не время! — раздраженно воскликнул Иван.
— Да пошто не время-то?! — тоже горячо и громко спросил Федор. — Пошто?! Самое время и есть: какое тебе ишо время? Теперь уж — сказано, скрытничать нечего. Вот тем и шумнем к себе, что здесь повоюем. Я думаю, он к этому и гнет. И хорошо делает.
Степан ворвался с оравой в церковь.
Поп, стоявший у царских врат, выставил вперед себя крест.
— Свят, свят, свят… Вы куда? Вы чего?..
— Где Унковский? — громко зазвучал под сводами церкви голос Степана. — Где ты его прячешь, мерин гривастый?!
— Нету его тут, окститесь, ради Христа!.. Никого тут нету! — Поп был большой, и нельзя сказать, чтобы он насмерть перепугался.
Казаки разбежались по церкви в поисках воеводы.
Степан подступил к попу:
— Где Унковский?
— Не знаю я… Нету здесь. Стал бы я его прятать, на кой ляд он мне нужен! У меня у самого с Унковским раздор…
— Врешь! — Степан сгреб попа за длинные волосы, мотнул их на кулак, занес саблю. — Говори! Или гриве твоей конец!..
Поп брякнулся на колени, воздел кверху руки и заорал благим и дурашливым, как показалось Степану, голосом:
— Матерь пресвятая! Богородица!.. Ты глянь вниз: что они тут учинили, охальники! В храме-то!..
Степан удивленно уставился на попа:
— Ты, никак, пьяный, отче?
— Отпусти власья! — Поп дернулся, но Степан крепко держал гриву. — Илья Пророк! — пуще прежнего заблажил поп. — Пусти на Стеньку Разина стрелу каленую!.. Пошли две! Ну, Стенька!.. — Поп зло и обещающе глянул на Степана, смолк и стал ждать.
Степан крепче замотал на кулак волосы попа.
— Пусть больше шлет! — Его увлекла эта поповская игра в стрелы: охота стало понять, правда, что ли, он верит в них?
— Илья, — дюжину!!! — густо, со всей силой заорал поп.
— А-а… Ну? Где стрелы? Сам ведь не веришь, а пужаешь… Только пужать умеете! Все пужают, кому не лень!.. — Степан тоже обозлился на попа и не заметил, как крепче того кругнул его «власья».
— Илюха!.. Пусти, Стенька, распро… — Поп загнул такой складный мат, какому позавидовал бы любой подпивший донец. — Пусти, страмец!.. А то прокляну тут же, в храме!..
Казаки бросили искать воеводу, обступили атамана с попом.
Степан отпустил попа.
— Чего ж твой Илюха? Ни одной не пустил…
— Откуда я знаю? Не сразу и бывает все, не торопись… И не гневи бога зазря, и сам не пужай — никто тебя не боится.
— А чего заблажил-то так?
— Заблажишь… Саблю поднял, чертяка, — я же не пужало бессловесное. А ты бы не заорал?
— Был воевода?
— Нет.
— Куда же он побежал? Куда ему, окромя церкви, бежать? Был?
— Нет, святой истинный крест, не был. Сказал бы…
Степан пошел из церкви. Он еще не вовсе остыл, еще кого-нибудь бы вогнал в страх смертный. Очень уж обидным ему казался этот начальственный сговор воевод насчет вина. Гляди-ка, просто-то как: велел один другому, и все, и уж тут рады стараться — до резни доведут, а будут исполнять.
На улице перед Степаном упала на колени старуха.
— Батюшка-атаман, пошто они его под замки взяли? Пошумел в кружале, так и сажачь за то? Как жа молодцу не пошуметь!..
— Кто пошумел?
— Сын мой, Ванька. Пошумел пьяный, и как теперь?.. Всех бы и сажали. — Старуха плакала, но и сердилась, вместе.
— В тюрьму посадили? — спросил Степан; старуха навела его на дельную мысль.
— В тюрьму. Да ишо клепают: государя лаял… Не лаял он! Он у меня смирный — будет он государя лаять!
— Кажи дорогу, — велел Степан, не слушая больше старуху. «Надо дело делать, а не бегать зря, — устыдил он себя. — И не заполошничать самому… с этим воеводой».
Он поостыл и действовать стал разумно и непреклонно: он умел — в минуту нужную — скомкать себя, как бороду в кулаке, так, что даже не верилось, что это он только что ходуном ходил. И даже когда он бывал пьян, он и тогда мог вдруг как бы вовсе отрезветь и так вскинуть глаза, так посмотреть, что многим не по себе становилось. Знающие есаулы, когда случался вселенский загул, старались упоить его до сшибачки, чтобы никаких неожиданностей не было. Но такому-то ему, как видно, больше и верили: знали, что он — ни в удаче, ни в погибели — не забудется, не ослабнет, не занесется так, что никого не видать… Какую, однако, надо нечеловеческую силу, чтобы вот так — ни на миг — не выпускать никого из-под своей воли и внимания, чтобы разом и думать и делать, и на ходу выпрямиться, и еще не показать смятения душевного… Конечно же она вполне человеческая, эта его сила, просто был он прирожденный вожак, достаточно умный и сильный.
- Предыдущая
- 28/89
- Следующая
