Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 7

И в этот миг случилось непоправимое! Цепь выдержала — но овчарка сумела вывернуться из ошейника, рассчитанного на более широкую шею сторожевого пса. До нас донесся резкий звук упавшего железа — в следующее мгновение собака и человек клубком покатились по земле, сплетясь в ближней схватке. Овчарка захлебывалась хриплым рыком, а человек — неожиданно пронзительным визгом, полным звериного ужаса. Разъяренный пес без промаха схватил своего хозяина за горло, изо всех сил стиснул челюсти — и профессор, мгновенно лишившись чувств, оказался буквально на краю гибели. Подбежав, мы бросились их растаскивать. Мы, конечно, сильно рисковали — но выручил Беннет. Лишь одного его окрика оказалось достаточно, чтобы огромный пес тут же угомонился.

На шум из конюшенных помещений выскочил ничего не понимающий со сна, испуганный кучер.

— Так и знал, что этим все кончится! — сказал он, узнав, что случилось. — Я ведь и прежде видел, какие штуки проделывает тут профессор, и был уверен, что в конце концов собака доберется до него.

Роя, без сопротивления с его стороны, снова посадили на цепь. А профессора мы отнесли в спальню, где Беннет, сам медик по образованию, помог мне наложить бинты на его глубоко прокушенную шею. Раны были достаточно серьезны: хотя клыки и не затронули сонную артерию, но все-таки Пресбери потерял много крови. Однако через полчаса опасность для жизни была ликвидирована. Я сделал раненому укол морфия — и он заснул глубоким сном.

И после этого — только тогда! — мы смогли посмотреть друг на друга и обсудить сложившуюся ситуацию.

— Мне кажется, его должен осмотреть первоклассный хирург, — сказал я.

— Нет, не дай бог! — возразил Беннет. — Пока лишь домашние знают, что случилось с профессором, история будет храниться в секрете. Но если это станет известно кому-то постороннему, начнутся толки и сплетни. Необходимо помнить о положении профессора в университете, о его европейской известности, да и о том, как воспримет такие пересуды его дочь.

— Вы абсолютно правы, — сказал Холмс. — Полагаю, сейчас, когда мы можем действовать свободно, у нас есть шанс избежать огласки и при этом исключить вероятность повторения нынешнего прискорбного случая. Мистер Беннет, возьмите, пожалуйста, этот ключ на цепочке. Макфейл проследит за больным и в случае чего известит нас, а мы отправимся поглядеть, что же лежит в загадочной шкатулке профессора.

Предметов там было немного, но чрезвычайно важных: пара флаконов, пустой и только-только начатый, а также шприц и несколько писем. Корявый почерк и крестики под марками свидетельствовали, что это именно те конверты, которые не должен был вскрывать секретарь. Отправителем всюду значился «А. Дорак», проживающий на Коммершл-роуд; в основном это были извещения, что профессору Пресбери переслан новый флакон с препаратом, либо денежные расписки. Но нашелся все же и конверт с австрийской маркой, проштампованный в Праге и надписанный, судя по почерку, образованным человеком.

— Как раз то, что мы искали! — воскликнул Холмс и достал письмо из конверта.

«Уважаемый коллега! — с интересом прочитали мы. — После Вашего визита я немало размышлял над Вашими обстоятельствами. А они таковы, что у Вас просто нет иной возможности справиться с ними, не воспользовавшись моим средством. И все-таки убедительно прошу Вас быть внимательным при его приеме, поскольку должен с сожалением признать, что оно совсем не безопасно.

Наверное, мы допустили ошибку, применив в нем сыворотку большого лангура, а не какой-нибудь из человекообразных обезьян. Лангуром мы воспользовались, как я говорил Вам, лишь оттого, что иной возможности не было. Но это животное передвигается исключительно на четырех конечностях, к тому же обитает на деревьях, т. е. является преимущественно лазающим. В то время как у человекообразных есть по крайней мере склонность к двуногому наземному передвижению, да и по ряду других признаков они намного ближе к человеку.

Убедительно прошу Вас сохранять тайну о нашем эксперименте во избежание преждевременной огласки. В нее посвящен лишь один мой клиент — наш английский посредник А. Дорак.

Буду Вам весьма признателен, если согласитесь еженедельно посылать мне Ваши отчеты.

С искренним уважением,

Ваш Г. Левенштейн»

Левенштейн! Увидев эту фамилию, я сразу же припомнил краткую газетную заметку об экспериментах мало кому известного ученого, который стремился раскрыть тайну омоложения и создания жизненного эликсира. Левенштейн, пражский ученый! Левенштейн — автор чудесной сыворотки, которая якобы дарует человеку небывалую силу, подвергшийся остракизму со стороны ученого мира за нежелание делиться секретом своего открытия…[1]

Я сообщил друзьям все, что удалось вспомнить об этом Левенштейне, а Беннет тут же отыскал на полке зоологический справочник.

— «Большой лангур, или хульман, — прочитал он, — крупная обезьяна, живущая в лесах на склонах Гималаев. Это самый крупный и близкий к человекообразным вид приматов из числа обитающих в Индии…»

Далее следовала масса уже чисто зоологических подробностей.

— Таким образом, мистер Холмс, — радостно заявил Беннет, — все выяснилось! С вашей помощью мы все-таки определили истоки зла!

— Подлинные истоки зла, — уточнил Холмс, — это, конечно же, запоздалая любовная страсть — и даже не сама по себе, а лишь вкупе с обуявшей пожилого профессора мыслью, что для исполнения всех его желаний требуется одна только молодость. А это, к сожалению, невозможно. Того, кто пытается вывести себя из-под действия законов, которые для всех начертала природа, неизбежно ожидает беда. Даже лучший, умнейший представитель людского рода способен опуститься до уровня неразумной твари, если изберет иной путь, а не предначертанный ему природой…

Холмс немного помолчал, разглядывая флакон с прозрачной жидкостью. Какие мысли обуревали его в этот миг? Я узнал об этом, когда мой друг решительно воскликнул:

— Я отправлю этому человеку письмо — и дам понять, что он, пропагандируя свой метод, совершает тяжкое преступление! А нам, господа, можно уже не волноваться ни о чем. Беспокоит меня лишь то обстоятельство, что рецидивы подобного явления в дальнейшем все же не исключены. Отыщутся и другие люди, которые, вполне возможно, начнут действовать куда изощренней. В этом я и вижу опасность для всего человечества! Причем опасность чрезвычайно грозную. Представьте себе этот мир, Ватсон: корыстолюбец, сладострастник, никчемный хлыщ — кто из них откажется продлить срок своей пустопорожней жизни?! И лишь носители подлинной духовности будут, как и прежде, стремиться не к этому, а к высоким целям… Дикое и чудовищное соотношение! В какую же омерзительную помойку превратится тогда наше злосчастное будущее!

При этих словах Холмс из предсказателя грядущих бед вдруг превратился в человека действия. Он резко поднялся, чуть не опрокинув стул.

— Итак, мой дорогой Беннет, теперь мы с вами, как я понимаю, легко соединим вместе все факты, которые прежде нам виделись разрозненными. Вполне естественно, что первым, кто обнаружил перемену в вашем шефе, был пес. Для того собаке и дано обоняние! И не своего прежнего хозяина атаковал Рой, а пришедшую на его место обезьяну. Верно и обратное: именно она — обезьяна, а не профессор — истязала пса. Что касается лазанья, то для обезьяны это не риск, а удовольствие! У окна же мисс Пресбери обезьяна, по-видимому, оказалась лишь случайно…

Полагаю, Ватсон, нам еще хватит времени выпить по чашечке чая до отхода поезда на Лондон.

Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут не скоро — то есть вообще не забудут.

Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и незамысловатый служака, склонный жить исключительно по уставу — что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что Полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А уж коль скоро Полковник был ярым сторонником честной игры во всех смыслах, то и в первоначальном смысле, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения — нечто абсолютно чудовищное.