Слава, любовь и скандалы - Крэнц Джудит - Страница 17
- Предыдущая
- 17/113
- Следующая
Когда отец умер, Адриан не захотел работать вместе с двумя старшими братьями, а открыл собственный магазин на улице Жакоб всего в нескольких шагах от церкви Сен-Жермен-де-Пре. Он был убежден в том, что люди намного охотнее покупают, если магазин расположен в тени церкви, а еще лучше собора. К двадцати пяти годам Адриан уже имел собственное состояние, и — неслыханное для Авигдоров дело — продажа антиквариата перестала его интересовать. Он вдруг понял, что достиг критической черты, когда продал кофейный сервиз, который, по всей вероятности, не принадлежал императрице Жозефине, хотя мог бы быть ее собственностью. Он получил за сервиз в пять раз больше, чем заплатил при его покупке, и едва не заснул во время заключения сделки.
— Мы, — сказал самому себе с таким видом, будто сдохла одна из его свиней, — слишком долго продавали им осколки ушедших столетий.
Буквально за несколько часов Адриан Авигдор принял решение. Он намеревался сменить мир антиквариата, где все, что можно было бы продать, уже существовало, на мир искусства, где прибыль давали еще не созданные творения. Его хорошо обученные помощники вполне могли продолжать его дело на улице Жакоб, разумеется, при контроле с его стороны.
Адриан позабыл о скуке, раздумывая о том, что ему предстоит занять место там, где уже царили такие гиганты, как Поль Розенберг, братья Бернхейм, Рене Гимпель, Вильденштайн и самый богатый из них Воллар, составивший состояние на двухстах пятидесяти картинах Сезанна. Он купил их у художника по цене в среднем пятьдесят франков за полотно. Непросто было начинать все с нуля среди уже заработавших репутацию дилеров, которым не только принадлежали творения самых известных мастеров той эпохи, таких, как Матисс и Пикассо, но которые могли небрежным жестом достать из своих запасников картину Веласкеса, рисунок Гойи или полотно одного из великих импрессионистов. Они легко привлекали покупателей, в частности американских миллионеров.
Несмотря на внешнюю благопристойность и даже торжественность этого мира с его приемными, затянутыми серым бархатом, Авигдор знал, что на самом деле это клубок змей, шипящих от зависти. Дилеры сражались между собой с тем большей яростью, чем выше поднимались их коллеги в Нью-Йорке. Они буквально рвали на себе волосы, услышав, что братья Бернхейм продали картину Матисса за двадцать тысяч долларов, а Вильденштайн выручил шестьдесят тысяч за полотно Сезанна. О таких ценах во Франции даже не слыхивали.
Адриан Авигдор был достаточно умен, чтобы сообразить: если такие деньги делали на картинах художников, о которых еще двадцать пять лет назад никто не знал, то вскоре таким же спросом будут пользоваться и работы тех, кто сейчас совершенно не интересует крупных дилеров. Только очень высокопоставленные коллекционеры могут приобретать картины старых мастеров, чтобы обеспечить собственное бессмертие. Лишь немногие рискнут заплатить несколько тысяч за картину, если репутация художника только-только установилась. Но в мире должны существовать люди, которые только начинают создавать свои коллекции и могут истратить суммы, куда меньшие, чем те, что необходимы для покупки Матисса.
Ведь никто не покупает произведения искусства ради того, чтобы выжить. Но если выживание обеспечено, достигнут определенный уровень комфорта, то владение совершенно ненужными вещами сразу же становится насущной потребностью. Крестьянская жена, дождавшаяся хорошего урожая, тут же покупает глиняный горшок, чтобы украсить верхнюю полку буфета. Чем, собственно, отличается она от Рокфеллера, скупающего бесценные ковры? А между крестьянской женой и Рокфеллером есть много потенциальных клиентов, предназначенных для него, с радостью заключил Адриан Авигдор.
В течение двух лет он изучал новое дело. Но по его виду никто бы этого не сказал. Антиквар выглядел скучающим джентльменом-любителем, этаким выходцем из неторопливого восемнадцатого века. Он не один раз посетил все лучшие галереи, где его принимали с распростертыми объятиями как весьма обеспеченного, образованного коллегу из мира антиквариата. Он улыбался своей доброй, крестьянской улыбкой и заговаривал о том, что подумывает и сам начать собирать картины… Но в этом, пожимая плечами, признавался Авигдор, он совершеннейший профан.
В галерее Гимпеля он застенчиво прошептал, что даже не думает о такой редкости, как рисунок Греза или небольшая картина Мари Лорансен, но, может быть, для него найдется что-то у художников молодых? У Розенберга он печально заговорил о Пикассо. Да, он им восхищается, но вряд ли сможет позволить себе выложить за его картину несколько сотен тысяч франков. Хотя, может быть, есть картина более молодого художника? У Зборовского он заявил, что с радостью купил бы картины Сутина. Правда ли, что еще год назад они не могли найти на них покупателя, а теперь за каждую платят не меньше пятнадцати тысяч франков? Потрясающе! Именно так он слышал. До чего же непредсказуем рынок картин, кто бы мог подумать, ай-ай…
Авигдор обратился за советом к нескольким известным критикам, работавшим на специализированные журналы, чьи читатели постоянно покупали картины. Не скупясь на лесть, он попросил уважаемых господ подсказать ему, с чего бы можно было начать его воображаемую коллекцию. Некоторые давали ему советы за небольшой гонорар, как это было принято, другим он помог выгодно приобрести антиквариат. Кто же откажется от старинного столового серебра, кресла в стиле ампир, нескольких тарелок мейсенского фарфора? Эти люди стали его приятелями и желали ему только добра.
Он даже отважился посетить мастерские нескольких художников. Авигдор не говорил ни плохого, ни хорошего, ничего не покупал, а только смотрел.
К 1925 году двадцатисемилетний Авигдор был готов открыть галерею, которую он снял и отремонтировал на улице Сены. Он выбрал картины семерых художников, которые его заинтересовали. Им предстояла еще долгая дорога к славе. Он сделал ставку на них, и ему повезло. Авигдор проявил себя с наилучшей стороны, глаза его не подвели. Через год он уже обладал репутацией авангардного дилера с удивительным чутьем. Очень скоро весь мир искусства заговорил о каждом его поступке. Его добрые друзья среди критиков аплодировали. Разве не они научили его всему тому, что он знал? И разве не был он добрым товарищем? Критики, не относившиеся к разряду его друзей, злобно набросились на него, обеспечив ему тем самым бесплатную рекламу. Картины стали продаваться еще лучше, потому что в Париже считают: если произведение искусства не спровоцировало скандал, то на него незачем и смотреть.
Хорошо скрывая облегчение, Мистраль согласился на персональную выставку. Но почему-то, стоило ему только обо всем договориться, как ему стало казаться, что подписание эксклюзивного контракта не имеет большого значения. Он счел совершенно разумным объяснение Кейт, что без контракта не будет выставки. И именно она посоветовала не устанавливать очень высокие цены на его картины.
— Позволь мне самой поторговаться с Авигдором вместо тебя, — сказала Кейт. — Всем известно, что ни один художник не может назначить верную цену. Это должен делать человек, чьи чувства эта сделка не затрагивает. А я отлично с этим справлюсь. Ведь примерно этим моя семья и занимается. Позволь мне, Жюльен, ты сделаешь мне одолжение.
Мистраль, ненавидевший даже мысли о деньгах и с ужасом представлявший, как ему придется спорить с Авигдором, с благодарностью передал все финансовые вопросы в ведение Кейт Браунинг. С этого момента он мог все силы отдать подготовке грядущей выставки.
Многие годы он не обращал большого внимания на уже законченные полотна, не натягивал их на подрамники и не покрывал лаком. Они занимали какие-то углы в его студии. Теперь его гордость за последние работы была так велика, что любая мелочь требовала внимания. За три месяца до выставки он уже был слишком занят, чтобы работать. Маги продолжала содержать его, позируя другим художникам. Кейт появлялась в любое время и часто увозила его в своем новехоньком синем «Тальбо». То требовалось проверить гранки будущего каталога, то определить рисунок на пригласительных билетах, то встретиться с Авигдором.
- Предыдущая
- 17/113
- Следующая
