Повесть о страннике российском - Штильмарк Роберт Александрович - Страница 21
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
— Без разума наутек пустился, попусту жизнью и здоровьем рисковал, — говорил себе Василий. — Только ноги сгубил понапрасну. Но все равно — от этих иродов утеку! Порт! Море! Вот моя надежда на спасение. По-сухопутному и пробовать отсюда не стоило, а море — спасет! Только не нужно, чтобы на дворе догадались насчет выздоровления моего: ведь ожили ноги-то, слава те господи!
Однажды Василий выполз из каморки и остановил мальчика-водовоза, доставлявшего на ослике воду для кухни.
— Эй, Гасан! Пожалей мои избитые ноги! Я хочу купить себе мягкие туфли и не имею сил добраться до базара. Если ты позволишь доехать туда на этом ослике, я и тебе куплю какую-нибудь обнову.
— Купи лучше себе туфли помягче, бедный Селим! — отвечал маленький турчонок. — Не нужно мне никакой обновки. Мне жаль тебя! Только возвращайся скорее с базара, чтоб меня не наказали.
— Я подарю тебе целый пиастр, добрый Гасан, ты получишь его вместе с осликом. Да благословит тебя Аллах, если ты поможешь мне забраться на это упрямое животное. Ох! Ох! Мои бедные ноги!
И Василий Баранщиков, погоняя осла прутом, выехал за ворота.
Вскоре он доехал до базара и смешался с пестрой говорливой разноплеменной толпой. На этот раз он не остановился поглазеть на горы фруктов и орехов, груды тканей, полки с затейливой посудой и утварью. Не рассматривал он и красивых одежд на прилавках, ни вкусных блюд на жаровнях. Он не задержался, против обыкновения, даже у того многолюдного уголка на базаре, где продавцы в чалмах и фесках предлагали покупателям женщин-невольниц. Василий всегда сердечно жалел этих бедных пленниц, похожих на птиц, посаженных на прутья решеток. Особенно запомнилась ему одна красавица-грузинка. До своего неудачного побега он не раз пробирался на базар Хайфы, чтобы тайком полюбоваться на бедняжку. Пожилой турок, владелец женщины, просил за ее баснословную цену, достаточную, чтобы купить здесь или в любом другом портовом городе на побережье Палестины или Сирии целый дом с виноградником и тенистым садом. Турок и слышать не хотел о скидке.
Пленница всегда сидела на арбе, возвышаясь над толпой, которая бесцеремонно глазела на красавицу. Изредка грузинка чуть приподнимала свое склоненное лицо, и Баранщиков мог видеть ее черные грустные очи. Василий заметил, что хозяин обращался с пленницей ласково и уговаривал ее не печалиться: либо опасался за ее красоту, либо, может, и впрямь жалел красавицу, как крестьянин жалеет овечку, которую ведет на рынок…
С тех пор прошло уже больше месяца, грузинской пленницы, конечно, уже не могло быть на прежнем месте: знать, давно уже тешится ее нежной красой какой-нибудь турецкий богач с крашеной бородой… Василий, глядя на то место, где он привык видеть арбу с пленницей, поторопился поскорее миновать базар, поминутно окрикивая прохожих и понукая ленивого осла. Наконец, оставив животное у какого-то арабского торговца пряностями, Баранщиков, хромая вышел к берегу и очутился в порту.
Неспроста пустился он нынче в это путешествие: еще из окон своей каморки он вчера приметил не совсем обычный флаг на гафеле входившей в бухту шхуны. Формой своей этот флаг напоминал церковную хоругвь… Радостное предположение мелькнуло у Василия: не русское ли судно? Любой ценой решил он проверить свою догадку. И вот он в порту Хайфы.
Когда Василий ступил на береговую гальку, от незнакомого судна как раз отвалила шлюпка. У Василия замерло сердце: на судовом флаге как будто полоскался в небе православный крест!
Шлюпка пришвартовалась к берегу неподалеку, из нее выбрался на песок черноволосый человек с мясистым носом и веселым, очень красным лицом. Человек этот, только ступив на твердую почву, сорвал с головы шляпу, обернулся к востоку, на лесистые горы «земли Ханаанской», и троекратно перекрестился.
— Батюшки! Святым истинным православным крестом осенился! А я-то грешный!.. — горестно подумал Баранщиков.
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости нет никого, Баранщиков умоляющим жестом поманил чужестранца к себе…
Незнакомец оказался хозяином греческого корабля. Звали его Христофором. Пришел он в турецкую Хайфу, чтобы погрузить кое-какие товары: «сарацинское пшено» (так российские купцы именовали тогда рис), мисирские сабли, табак и благовония. Часть груза — двадцать тонн риса — он уже принял на борт в порту Акке. Через трое суток шхуна уходила на юг, в Яффу.
Василий с огорчением убедился, что русского языка грек совсем не понимает. Объяснялся он с Христофором по-турецки, помогая себе итальянским и испанским. Но собеседники недаром были людьми купеческой профессии: они не только смогли быстро столковаться, понять друг друга, но успели в эти краткие минуты даже проникнуться взаимной симпатией. Свое сбивчивое повествование Василий закончил такими словами:
— Такова вся моя правда, друг Христофор. Коли есть у тебя в груди сердце живое — помоги единоверцу бежать.
Грек, видно, любил пошутить. Он хитро подмигнул Василию:
— Единоверцу, говоришь? Я ведь… не мусульманин, друг!
Василий отшатнулся, будто его плеткой огрели. Насмешка была зла! Но грек Христофор, пошутивший столь жестоко, был добрым человеком. Он призадумался, как же помочь незнакомцу, как вызволить его из неволи. Дело-то опасное! И времени нет на долгие раздумья — порт кишит соглядатаями. Грек вздохнул.
— Что же делать с тобой, Василий? Коли попадемся, не тебя одного, а и меня за компанию прирежут турки. Все корабли, выходящие из порта, они от трюма до клотиков осматривают.
— Помоги! — глухо повторил Василий.
— Помоги! Ведь ты даже стоишь еще нетвердо. Как же ты сумеешь ночью до корабля добраться?
— Притворяюсь я. Ноги мои — не больнее твоих, Христофор. Ночи нынче темные. К берегу подберусь незаметно, на корабль переплыву как рыба. А там, на корабле… Да нешто мне корабельного хозяина учить, как человека от досмотра спрятать? Нешто контрабанду не возишь? Не выдай, помоги!
— Ну, будь по-твоему, Василий. Послезавтра, ровно к двум часам ночи, приплывай на рейд, к моему кораблю. Там вернее будет, нежели у причалов, здесь — все на виду… Только не ошибись в темноте, к другому судну не подплыви! Пожалуй, повешу я сигнальный фонарик над самым трапом, справа. А поднимешься с другой стороны, левым трапом, смекаешь?
— Чем отблагодарить тебя, друг Христофор?
— Погоди благодарить, дело-то еще не сделано. Ну а коли все сойдет благополучно, годок у меня матросом походишь, ладно? Иной платы не потребую.
— Ну что ж, уговор дороже денег. По рукам, друг! Обрадовал ты мое сердце.
— Добро! Коли сумеешь — пашпорт спрятанный прихвати. Ступай с богом и помни: послезавтра, в два часа ночи!
Странно шепчет вода, если приложить ухо к корабельному днищу во мраке трюма. Там, за просмоленной доской, ходят в черной бездне морские дива и чуда. Вот, может, сейчас подобрался эдакий морской житель к судну, остановился и колышет плавниками совсем рядом, в двух вершках от затаившегося в трюме человека…
Плещется вода, булькает, ударяет в корабельный борт то глуше, то звонче. Во тьме начинает казаться, что не извне доносится этот плеск и журчание, а просочилась вода сквозь обшивку и теперь медленно заполняет трюмные недра.
Нет, судно проконопачено на совесть! Каждый моряк знает, как обманчивы звуки во мгле корабельного трюма, если слушать их с устрашенным сердцем! Знает это и Василий Баранщиков, которого добрый грек Христофор укрыл в крошечном тайнике, где человеку даже повернуться трудно, А уж темнота-то непроглядная, поистине мрак египетский! Сколько же часов прошло с тех пор, как Христофор заложил тайничок доской и присыпал его «сарацинским пшеном», которое занимает почти все пространство трюма? Василию эти часы кажутся вечностью, но по звукам он догадывается, что судно еще не покинуло турецкий порт.
Из дворца Али-Магомета Василий сбежал удачно: с наступлением темноты взобрался на каменную стену и, перекрестившись, спрыгнул вниз, на ту сторону. Для недавно подживших ног этот прыжок с четырехаршинной высоты был тяжелым испытанием. Кривыми улочками беглец спустился к берегу, приладил мешочек с паспортом прямо на бритой голове, подтянул порты веревочкой, заправив в них рубаху, и вошел в воду. К судну он подплыл без брызг и плеска, обогнул корабль и тихонько поднялся левым трапом на палубу. Христофор сразу свел его вниз.
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
