Музыкофилия: сказки о музыке и мозге. - Сакс Оливер - Страница 23

Миссис Л. росла в музыкальной семье, где все играли на каких-нибудь инструментах, а мать все время спрашивала дочь, почему она не любит музыку, как другие девочки. Один друг семьи, специалист по обучению, провел тестирование музыкального слуха девочки. Он попросил Д.Л. вставать, если сыгранная нота была выше предыдущей, и садиться, если сыгранная нота была ниже. Но и этот тест девочка не прошла. «Я не могла решить, какая нота выше, а какая ниже», – рассказывала она.

Когда Д.Л. была маленькой, ей сказали, что у нее очень монотонный голос и что она читает стихи без всякого выражения. Одна учительница вызвалась заниматься с ней, чтобы научить драматической выразительности, и преуспела в этом начинании. Во всяком случае, я не заметил никаких аномалий в речи Д.Л. Она очень тепло отзывалась о Байроне и сэре Вальтере Скотте, а когда я попросил ее, с чувством и выражением прочитала длинный кусок из «Песни последнего менестреля». Д.Л. очень любила стихи и драматические спектакли. Она без труда распознавала человеческие голоса, так же как и все прочие немузыкальные звуки – текущей воды, ветра, автомобильные сигналы и лай собак[40].

В детстве и юности Д.Л. любила чечетку, очень хорошо ее танцевала и могла даже станцевать чечетку на коньках. Она говорила, что была «дитя улицы» и любила устраивать целые представления вместе с другими уличными детьми. Следовательно, Д.Л. обладала хорошим чувством ритма (она и сегодня любит ритмическую аэробику), но, если к ритму прибавляется музыкальное сопровождение, оно путает миссис Л. и мешает ей танцевать. Когда я карандашом начал выстукивать простые ритмы – например, вступление к Пятой симфонии Бетховена или кусочки азбуки Морзе, – миссис Л. без труда повторяла ритм. Но если ритм вплетался в сложную мелодию, она затруднялась повторить ритм, так как он терялся за шумом, каковым ей представлялась музыка.

В младших классах школы миссис Л. полюбила военные песни (это было в середине сороковых). «Я узнавала их по словам, – рассказывала она. – Со словами всякая песня хороша». Отец, воодушевившись, купил ей множество пластинок с военными песнями, но, как вспоминала миссис Л., если песню сопровождал оркестр, она начинала сходить с ума. Эти звуки наваливались на нее со всех сторон, захлестывали и подавляли, как ужасный шум.

Люди часто спрашивали у миссис Л., что она слышит, когда играет музыка, и она отвечала: «Если вы придете ко мне на кухню и начнете швырять на пол кастрюли и сковородки, то услышите то же, что слышу я, когда играет музыка». Потом она сказала, что особенно чувствительна к высоким нотам, и если бы она пошла в оперу, то все звуки показались бы ей страшным визгом.

«Я не узнавала «Звездное знамя», и мне приходилось ждать, когда все встанут». Не узнавала она и «Happy Birthday to You», несмотря на то что, будучи учительницей, ставила запись этой песни на проигрыватель, по меньшей мере, тридцать раз в году, в дни рождения учеников.

Когда Д.Л. училась в колледже, один из преподавателей провел тестирование слуха у студентов. Обследовав миссис Л., он удивился: «Неужели вы вообще не воспринимаете музыку?» Учась в колледже, Д.Л. начала встречаться с кавалерами. «Я побывала на всех этих мюзиклах, – сказала она, – включая «Оклахому». Мой отец выдавил из себя целых девяносто центов на билет в партер». Она высиживала мюзиклы, неплохо их перенося. Лучше всего было, когда пел один человек и не брал слишком высоких нот.

Семь или восемь лет назад миссис Л. прочла в «Нью-Йорк таймс» статью о работах Изабель Перец по амузии и сказала мужу: «Вот этим-то я и страдаю!» Хотя она никогда не считала свою проблему с музыкой «психологической» или «эмоциональной», как думала мать, миссис Л. никогда отчетливо не представляла себе, что это проблема «неврологическая». Статья взволновала Д.Л., и она написала письмо Изабель Перец, и во время встречи с Перец и Кристой Хайд миссис Л. объяснили, что ее состояние вполне «реально», что дело вовсе не в ее психике и что таким же расстройством страдает множество других людей. Миссис Л. познакомилась с ними и теперь знает, что, прикрываясь объективным статусом своего состояния, может без угрызений совести уклоняться от посещения музыкальных спектаклей и концертов. (Она очень жалеет, что диагноз амузии был поставлен ей в семьдесят лет, а не в семь, ранняя диагностика избавила бы ее от скуки и мук, связанных с посещением концертов, на которые она ходила только из вежливости.)

В 2002 году Эйотт, Перец и Хайд опубликовали статью «Врожденная амузия: групповое исследование взрослых, пораженных специфическим музыкальным расстройством». Статья была напечатана в журнале «Мозг». Выводы были основаны на оригинальном исследовании группы из одиннадцати испытуемых. В большинстве своем они обладали нормальным восприятием речи и окружающих звуков, но все были неспособны узнавать мелодии, а при предъявлении музыкальных звуков не могли различать следующие друг за другом тоны и полутоны. Без этих основополагающих строительных блоков невозможно почувствовать тональность или ключ, звукоряд, мелодию и гармонию. С таким багажом воспринимать музыку было так же невозможно, как и понимать речь, составленную из слов, лишенных слогов[41].

Когда миссис Л. сравнила звуки музыки со звоном падающих на пол кастрюль и сковородок, я был озадачен, потому что мне казалось, что само по себе различение высоты звуков, пусть даже дефектное, не может привести к такому восприятию. Судя по всему, у женщины были серьезные проблемы с распознаванием характера и тембра музыкальных нот.

(Тембр – это особое качество или акустическое богатство звука, производимого инструментом или голосом, независимое от высоты тона или его громкости – именно тембр отличает ноту до, исполненную на фортепьяно, от ноты до, исполненной на саксофоне. На тембр звука влияет множество факторов, включая частоты гармоник или обертонов, крутизну, скорость подъема и снижения звуковой волны. Способность удерживать постоянство тембра является многоуровневым и очень сложным процессом, ё происходящим в слуховых отделах мозга. Этот процесс можно уподобить постоянству восприятия цвета. Действительно, тембр иногда описывают обозначениями участков цветовой гаммы; существует даже такое понятие, как цвет звука или цвет тона.)

Такое же впечатление возникло у меня при чтении описанной Экеном и Альбертом истории болезни человека, для которого музыка превратилась в скрежет автомобильных тормозов. Я испытывал приблизительно то же самое, когда стал воспринимать балладу Шопена как череду ударов молотком по железному листу. Роберт Силверс писал мне, как журналист Джозеф Олсоп говаривал: «Музыка, которой я восхищаюсь, как, впрочем, и любая другая музыка, напоминает мне грохот колымаги, которую лошадь тянет по булыжной мостовой». Эти случаи, как и случай Д.Л., отличаются от случаев чистой тональной амузии, связанной с неспособностью воспринимать высоту музыкальных звуков, описанной Эйоттом и соавторами в 2002 году.

Для обозначения таких состояний и для выделения их в особую форму амузии, которая может сосуществовать с нарушением способности различать высоту звуков или иметь место самостоятельно, в последнее время начинают применять термин «дистембрия». Недавно Тимоти Гриффитс, А. Р. Дженнингс и Джейсон Уоррен описали поразительный случай сорокадвухлетнего мужчины, перенесшего инсульт в правом полушарии мозга. После нарушения мозгового кровообращения у больного развилась дистембрия без сопутствующего поражения способности различать высоты звуков. В связи с этим мне представляется, что миссис Л. страдает врожденной дистембрией.

Можно предположить, что грубая дистембрия в восприятии музыкальных нот сделает для больного неразборчивой и членораздельную человеческую речь. Но в случае миссис Л. этого не произошло. (В самом деле Белину, Дзаторре и их коллегам удалось обозначить в мозгу «избирательно голосовые» области слуховой коры, которые анатомически не связаны с областями, отвечающими за восприятие музыкального тембра.)