Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 49
- Предыдущая
- 49/70
- Следующая
Галкин смиряется под прищуром синих глаз заместителя, покорно ждёт очередной порции бальзама.
Бабушкин льёт по каплям:
— Секретаршу высечь бы примерно — время ваше беречь не умеет. Кого впустила? Зачем?
Откинулся на спинку кресла, сидит по-домашнему, одна нога на другую вскинута, коленка выше головы.
— Я говорю ребятам: ценить у нас учёных не умеют, под общую гребёнку чешут. В Америке я бывал: один стоит три тысячи долларов в месяц, другой — четыре, а третьему — кто больше даст. И десять тысяч дают — не идёт. Знает: в другом месте двадцать отвалят. У нас — нивелировка. И бездарь, и гигант — всё едино.
Галкин чуб теребит, но не так нервно, как всего лишь несколько минут назад. И бледность на лице поубавилась, нос орлиный сник, ноздри тонкие вздуваются ровно и не так сильно. Глаза по сторонам бегают, однако и в них томная мягкость проступила. Присмирел начальник, ногами под столом шаркает — так, словно кто-то пятки его чешет. Сладко ему и щекотно. Дрожь приятная к сердцу приливает.
— Чертёжница Галя фотографию вашу повесить хотела.
— Это ещё зачем? — встрепенулся Галкин, но грозы в голосе не слышалось.
— Я и говорю: лишка хватила, девка! Что подумают про тебя, дурёха, просмеют. Скажут, ты в кого влюбилась, с ума спятила! Большой человек — доктор, лауреат. Да к тому же, молодой, красивый — каждая такого полюбит!
Чутким ухом Бабушкин улавливает: разговор о мужских достоинствах, красоте нравится Василию чрезвычайно. Он с тех пор, как начальником стал, внимание со стороны женщин рассматривал не как проявление служебной почтительности, а как действие его внешности, мужской привлекательности. С первого гонорара Василий купил полдюжины модных первоклассных костюмов, яркие рубашки, эффектные галстуки, в ювелирном приобрёл золотой перстень с замысловатым вензелем — во всём новом, дорогом и модном чувствовал себя неотразимым. А тут ещё Бабушкин подбавлял жару. Сладкие, но не приторные речи оживляли в сердце Василия надежды завоевать Ольгу. «В самом деле! Подумаешь, принцесса!»
Между тем, Бабушкин, отработав одну тему, принимался за другую:
— Говорю это я ребятам: читать шефа нужно. Статью напишешь — на него ссылайся, на трибуну взойдёшь — тоже говори. Эпитеты разные: известный, видающийся, то создал, это… И свою им статью показываю. А там — фразочки: «…имя его далеко за рубеж шагнуло», «открыл пути создания новых сплавов…»
— Э-э, не надо так! — поморщился Галкин. — Это Филимонов открыл пути…
— Вы знаете: Филимонов! Другой не знает, будет знать, что вы. Читайте историю науки и дипломатии. Там всё на перифразах, заведомо рассчитанных ошибках и недомолвках. Мистика и мистификация! Гипербола и фальсификация! Нет уж, Василий Васильевич, история науки — моя стихия. Тут вы мне не советчик. Ваше дело — мир аналитических категорий. Тут вы собаку съели. Не видел я равных, не знаю! Так и ребятам говорю. Монографию начал писать — «Василий Галкин»! В издательстве «Московский рабочий» место в плане застолбил. Там сказал редакторам: «Галкин — это Ферми сегодня».
— Ферми — физик.
— Неважно! Пусть усваивают другое: сопоставимость величин. Уровень!
— Лишка берёшь, Бабушкин. Смеяться будут.
— Кто? Зелёная бестолочь?
— Другие прознают — понимающие.
— Понимающих мало, единицы, а историю пишут для толпы.
Странный немного Бабушкин, но удивительный. Язык — словно бритва, логика — не покачнёшь!
Нервы оттаивают, во всех членах лёгкость появляется, и дышится Галкину ровнее. К Бабушкину испытывает чувства почти родственные. Излишне смел в суждениях, а поди как хорош. Умеет смирить душу, навеять сон. Сон всем нужен. «Человечеству сон золотой», — человечеству! А тут человек — пылинка на ветру, ему такой сон — ох, как надобен!..
Укачал, убаюкал умный человек Бабушкин начальника, и прочь пошёл — из института. Кончился рабочий день — для него только, не для ребят, стоявших над кульманами, — тем ещё два часа работать. На то они и рядовые! И ум их устроен иначе, к разгадыванию тайн природы человеческой не приспособлен. Бабушкину они не ровня, Бабушкин их превзошёл, поднялся над средним уровнем, постиг больше, чем правила извлечения корней и функции сопромата; он вихри душевные смирять научился, хаос тревог и сомнений к общему знаменателю приводит. Большой гибкости ума требует работа, зато и не так изнурительна; и зарплата повыше, и почёта от людей больше.
Вышел и Галкин из кабинета. К одному заместителю толкнулся — ушёл, к другому — след простыл. В другие кабинеты толкаться не стал, там люди делом заняты. Направился к Ольге, к ней он почти каждый день ходит. Часы выбирает определённые — когда Филимонов в комнате научной сидит. А сидит он там прочно, клещами не вытащишь. Спокойно Галкин болтает с Ольгой, знает: Николай Авдеевич не зайдёт, а кроме него к ней никто не ходит.
Комната Ольги поблизости от кабинета директора. Там, в небольшом крыле, всего лишь на одном этаже разместилась и вся новая филимоновская лаборатория. Немного места занимает, зато у каждого комната отдельная. И всюду настольные машины счётные — быстродействующие, дорогие. И люди в лаборатории непростые — все учёные, теоретики.
Набирал их Филимонов не по титулам и громким званиям, а по уровню знаний, по тем исключительным способностям, которым меру он сам и определять может. Иных из других городов пригласили. Им, по слухам, и зарплату, и квартиру, и все условия бытовые особые создали — райские. Трудитесь — не ленитесь, государство для таких ничего не пожалеет. «Золотой группой» их в институте звали, на каждого с благоговением смотрели.
Они теперь вроде Трех Сергеев стали. Зато те — сникли, в коридорах появляются редко, а к директору и вовсе не ходят. Филимонов комиссию во главе с Федем назначил — все сергеевские лаборатории проверить. И тут же слух прошёл: один Сергей уходить собрался, другой — будто бы с самим министром говорил.
В коридоре, в холлах и на площадках филимоновской лаборатории пустынно, не встретишь курящих и праздно болтающихся; не было тут места ни для зятя, ни для Бабушкина. И сам Галкин, вступив в пределы «импульсаторов», невольно ускорял шаг. Неловко здесь раскачивать торс в вальяжном шаге.
Ольга не гонит Галкина, даже как будто при нём оживляется. Сама того не замечая, переменилась к Василию, стала мягче, терпимей. Нет прежнего покровительственного и обидно-жалостливого тона. Не скажет, как прежде: «Гуляй, Вася. Иди, иди…» Простые законы гостеприимства, подсознательное, не поддающееся контролю чувство уважения новой должности Василия, учёного звания, наконец, его неожиданного, но такого важного успеха с плавильными печами Галкин истолковывал иначе, объяснял действием сил любовного характера, процессами чисто интимного порядка.
Вошёл Филимонов. Кивнул Галкину. Наклонился к Ольге. Говорил с ней так, будто в комнате никого не было. И вообще Филимонов мало придавал значения факту существования Галкина — не гнал его, не сердился, не заговаривал. И, закончив дела с Ольгой, выходил, не удостаивая Василия взглядом. В другой раз Филимонов звонил Ольге. И Ольга, смахнув улыбку с лица, записывала цифры. Писала быстро, едва поспевая. А, закончив, позвала оператора, отдала ему исписанный лист и долго что-то объясняла. И потом, отпустив оператора, вкладывала в машину перфокарту, тянула на себя рычаг включения. И комната наполнялась глухим шелестящим шумом, периодически то там, то здесь вспыхивали лампочки, щёлкали фиксаторы — портативная счётно-вычислительная машина словно грызла семечки, выбрасывая на шкалы чёрную шелуху цифр. Ольга готовила для неё другие перфокарты, и Галкин знал: пока у неё не выдастся свободная минута, мешать ей не следует.
Провожать Ольгу не напрашивался; однажды она сказала: «Не надо меня провожать». Сказала просто — как отрезала. С тех пор Галкин только заходил к ней в рабочую комнату, но не пытался встретить её где-нибудь в другом месте. Как Ольга решает заданные Филимоновым задачи, так он пытается решить свою задачу: почему Ольга не гонит его из комнаты и в то же время не хочет встретиться с ним вне стен института?
- Предыдущая
- 49/70
- Следующая
