«Крестный отец» Штирлица - Просветов Иван Валерьевич - Страница 4

Часть своих доходов Николай Ким передавал на нужды корейской общины. Известно, что он пожертвовал крупную сумму на новую школу в слободке. Возможно, внес свой вклад в снаряжение отрядов для Армии справедливости. В 1911 году Петр Цой привлек Кима к организации общества «Развитие труда» («Квонопхве»). «Если каждый [из нас] своим трудом создаст материальные силы, то достаточно подготовится к тому, чтобы в одно прекрасное утро подняться для восстановления независимости Кореи», — говорил Петр Семенович на учредительном съезде «Квонопхве». Русские власти благосклонно отнеслись к появлению общества, обязавшегося содействовать сельским и промысловым предприятиям и просвещению приморских корейцев. Но скрытно наблюдали за ним. В марте 1912 года полицмейстер Владивостока получил рапорт, из которого следовало, что «Квонопхве» «преследует цели» запрещенного антияпонского общества «Кунминхве». Среди «истинного состава» руководства упоминался «директор по дипломатической части Николай Николаевич Ким»^{21}. В 1914 году, когда отделения общества работали по всей Приморской области, Николай Ким состоял членом правления «Квонопхве»^{22}.

Петр Цой действительно готовился продолжать борьбу за Корею. Вместе с другими лидерами «Квонопхве» он создал Военное правительство возрождения родины, планировал собрать армию не менее чем в 10 000 бойцов. Японцы, обеспокоенные активностью Цоя, предъявили губернатору Приморья компрометирующие материалы о «Квонопхве» и потребовали его закрытия. В августе 1914 года общество было распущено.

О каких делах и событиях Николай Ким писал сыну в Токио? Как следил за его учебой и жизнью в чужой, а для истинного корейца — враждебной стране? Что сообщал Ким-младший родителю? Знал ли, какие надежды возлагает на него отец? И каким Николай Николаевич хотел видеть своего единственного наследника? Увы, взросление Романа Кима можно представить лишь в самых общих чертах.

«Кин Кирю был развит не по годам, — вспоминал Сига Наодзо. — Он вел себя как настоящий токиец, со всеми характерными для токийцев привычками и вкусами, рассказывал об улочках с забегаловками, где стоя едят суси, и очаровывал нас своими подражаниями знаменитому рассказчику кайданов (историй о привидениях) Дану… Когда мы учились во втором или третьем классе общего отделения, он принес показать нам журнал по искусству очень большого формата на русском языке, сказав, что его прислал ему отец. В журнале были помещены многочисленные работы примитивистов: Гогена, Сезанна, Шагала и других. Я даже сейчас помню, как он недоумевал тогда, почему это “не напечатали Ван Гога?”. Хорошо помню я еще и то, как таращил от удивления глаза, рассматривая работы Шагала, полные загадочного и удивительного очарования. Кин Кирю иногда резал на дереве для разовой печати гравюры довольно фривольного содержания. Это было возможно, наверное, потому, что господин Сугиура Дзюго как смотритель “учебного кабинета” принца Хигасиномия был слишком занят, чтобы заглядывать в комнатку своего ученика, находившуюся сбоку от входа в дом»^{23}.

Однокашник Кима не пояснил, почему юного корейца приметил сам Сугиура Дзюго — член попечительского совета Кэйо, воспитатель наследного принца Хирохито, смотритель дворцовой библиотеки. Как бы то ни было, такое покровительство многое значило и многого стоило. Летом 1916 года, завершив обучение в колледже, Роман Ким готовился держать экзамены на историко-филологический факультет Токийского императорского университета. И вдруг… бросил все. Взял проездное свидетельство в русском генеральном консульстве и вернулся во Владивосток.

Версия отъезда, которую он излагал в конце 1930-х на допросах в НКВД, звучала так. В Токио прибыли из Владивостока на практику три студента Восточного института. Ким познакомился с ними случайно, проходя мимо гостиницы, где они остановились. Узнав, что «в России очень мало японоведов» и у способного выпускника института есть перспектива «быть видным японоведом», Роман загорелся мыслью сделать карьеру в той стране, где родился. Вернувшись во Владивосток, он изложил отцу «желание стать профессором-японоведом» и получил его согласие^{24}.

Об иной причине он предпочел умолчать. Кин Кирю влюбился в дочь самого Сугиуры Дзюго. «Это была первая его девушка, и она, похоже, ни о чем не догадывалась. Когда же он делился с нами о своих горестях неразделенной любви, мы все, его приятели, слушали со смешанными чувствами, испытывая, по меньшей мере, зависть и ревность», — запомнилось Сиге Наодзо. Однажды родичи Сугиуры, не имевшие детей, завели речь об усыновлении Кин Кирю. О намерении известили отца. Когда Николай Ким, приехав в Токио, переговорил с сыном, тот сказал, что полюбил Японию и будет рад стать японцем, коль такая возможность представилась. Николай Николаевич вспыхнул от гнева и приказал ему возвращаться домой[2].

Десять лет жизни в Японии, конечно же, не могли не повлиять на мироощущение, взгляды и привычки юного корейца. Роман Ким действительно увлекся культурой и традициями Страны восходящего солнца. Это видно хотя бы по тем заметкам, что он сочинил в середине 1920-х. Вот, например: «История европейского алфавита скудна фактами, как биография трамвайного контролера. История иероглифического письма — это пышная многотомная история одной из великолепных отраслей изобразительного искусства… В то время, когда по Европе рыскали десантные батальоны викингов, в Японии были в моде так называемые асидэ — картины, смонтированные из одних иероглифических начертаний, полных или сокращенных. Вы на асидэ видели течение воды, камни, деревья, скалы, бамбуковые рощи, крыши буддийских храмов, пики гор, облака, птиц и в то же время читали в них иероглифы. Девять веков тому назад на Японских островах умели тонко наслаждаться!»^{25}

Европейски-тщательное изящество днем, кимоно и веер — укладываясь спать. Так спустя много-много лет описал привычки пожилого Кима один из его друзей-писателей…

Отозвав сына из Японии, Николай Ким не имел ничего против его желания стать японоведом. Поскольку свидетельство об окончании токийского колледжа не могло быть учтено при поступлении в русский институт, Роману пришлось поступить в гимназию — экстерном сдать экзамены за шестой класс, чтобы отучиться затем в двух старших классах.

Владивостокская мужская гимназия располагалась в том же здании, что и Восточный институт, в правом его крыле. Гимназисты каждый будний день проходили мимо загадочных древних каменных львов «ши-цза», охранявших порог института. И, наверное, завидовали студентам, носившим по торжественным случаям красивые мундиры темно-зеленого сукна и парадные шпаги. Но Роман Ким, в силу возраста, знакомств и прошлого образования, мог держаться с будущими востоковедами почти на равных. Он вообще выделялся своей активностью. Председательствовал в городском союзе учащихся. Руководил художественным кружком при гимназии. Кружок посещали и гимназистки. С одной из них — Зоей Заикой — у Кима, как говорится, завязались отношения^{26}. 

Летом 1918 года Роман Ким подал прошение о зачислении в Восточный институт. Студентов принимали без экзаменов, по старшинству средних аттестационных отметок. Предпочтение отдавали обладателям дипломов высших учебных заведений, следом рассматривали прошения выпускников гимназий, реальных, коммерческих, технических и военных училищ. Со второго курса студенты распределялись по отделениям, согласно изучаемым языкам: китайско-японскому, китайско-корейскому, китайско-монгольскому и корейско-маньчжурскому. Общими для всех предметами были английский язык, география, этнография, новейшая история и политическая организация Китая, Кореи и Японии, политэкономия, международное право, российское гражданское и торговое право. Ограничения на набор студентов (не более 60 человек, и только мужчины) в 1918 году были сняты. На первый курс взяли 139 юношей и девушек, не считая двух десятков вольнослушателей. Прошел конкурс и Роман Ким. В сентябре начались занятия.