Записки педагога: Осовободите слона! - Макарова Елена А. - Страница 2

В четыре года ребенок способен вовлечься в любую игру и переживать ее подчас глубже и серьезней, чем реальную жизнь. Для детей, которые еще и шарика толком не умеют скатать, вылепить слона дело нелегкое. Из-под их пальчиков выползают диковинные звери, имеющие со слоном далековатое сходство. Но дети уверены, что это слон. Они показывают друг другу свое сокровище и радуются: «Слон появился!»

Но что скажут папы и мамы?

— Может, это кошка? — робко интересуется мама восторженного мальчика.

— Да нет же, это слон. Я его нашел.

— А…— тянет мама и, оборачиваясь ко мне, шепчет: — У него одни фантазии. Нарисует какую-то загогулину, а наплетет про нее вагон,— говорит она, превращая на глазах сына «слона» в лепешку.

— Что ты сделала! — кричит мальчик.— Зачем ты смяла?!

— Он лег спать,— утешаю я мальчика.— Придешь домой, откроешь коробку и поможешь слону проснуться.

— Слоны сплющиваются, когда спят? — с надеждой спрашивает мальчик.

КАЖДЫЙ – ЛИЧНОСТЬ

Каждый из детей — личность; одна выявленная, другая затаенная, «замороченная» взрослыми. Душа ребенка, открытая нам — вот оно, поле деятельности. Выявляй, рассекречивай, помогай детям справиться с внутренними конфликтами. Мы воспитываем через искусство, а не учим детей ремеслу лепки, живописи, пения. Этому они научатся в самом процессе занятий.

Кроме того, воспитание через искусство — это и знакомство детей с шедеврами мировой культуры, дело сокровенное и ответственное. Кто знает, что произойдет в детской душе при виде Венеры Боттичелли, спроецированной в темноте на белый экран?

Помню, как я, десятилетней девочкой, сидела в подушках на кровати после тяжелой болезни, и мамин знакомый, видя, что я томлюсь от безделья, сбегал к себе домой и принес мне книги с «картинками». У нас дома таких не было, да и в чужих домах не доводилось мне видеть блестящий глянец суперов, трогать гладкие страницы, приподымать завесу папиросной бумаги с просвечивающих сквозь нее ярких красок. Знакомый, которого я запомнила и полюбила на всю жизнь, хотя он был эпизодическим лицом в жизни моих родителей, принес мне тогда Модильяни, Ван Гога, Гойю и Мунка. Я часами разглядывала поводок, на котором кудрявая гойевская дама держала болонку, прозрачные складки черного платья дамы с мопсом, рассыпающиеся, как стеклышки в детском калейдоскопе, лучи вангоговского солнца. Это было чудом. И я втайне надеюсь, что многим детям западут в душу те картины и скульптуры, с которыми я их впервые познакомила.

Мы призваны закреплять в детях основные чувства: любовь, красоту, единство с миром, и особо чуткими следует нам быть именно с теми детьми, у которых эти чувства затемнены, замутнены.

ПОДВОДНЫЙ КАМЕНЬ

Моя тема — непонимание. Непонимание ребенком самого себя и окружающего мира, непонимание ребенком родителей и родителями ребенка.

Непонимание как подводный камень, невидимый глазу, но мешающий течению — естественному течению жизни ребенка.

Смысл моей работы, помимо самого занятия с детьми лепкой, — увидеть и рассмотреть этот «камень». Мало почувствовать, что он лежит под водой и мешает, надо еще и помочь справиться с ним. Убрать его, как правило, не удается, но сместить с главного течения можно. Или, на худой конец, обозначить: «Внимание! Здесь такой-то и такой-то камень!»

Взрослые кое-что помнят о детстве: факты, события, но чувства, испытанные ими в то давнее время, мало кто способен воспроизвести в памяти. Если же считать, что память о пережитых в детстве чувствах жива, то тогда взрослые выглядят и вовсе нелепо. Иногда они так же глухи к своим детям, как, быть может, их близкие в свое время были глухи к ним. Помнят ли они, как сами страдали от непонимания и отторженности?

Ребенок спешит, глотает слова, сочиняя сказку про жирафа, который жевал деньги, и перерабатывались они у него в животе на билеты в зоопарк. Этими билетами жираф, по ходу рассказа превратившийся почему-то в осла, заплевал весь асфальт в Лялином переулке.

Стремительно развивается сюжет, а мама торопит: «Ну и что? Чем там кончилось-то?» А ребенку при спонтанном фантазировании важно не то, к чему он ведет, не результат, а сам процесс фантазирования. Многие дети-заики, которые посещали нашу студию, заикались, по моим наблюдениям, оттого, что взрослые не умели их слушать. Это были дети с неуемной фантазией. В детстве потребность высказаться так сильна в них, что они не замечают своего дефекта. С возрастом они замыкаются, смирившись с непониманием, но в детстве они еще взывают к нашему терпеливому вниманию.

Предвижу, что кто-то из родителей, прочитав мои записки, испытает недовольство: «Мы так любим своего ребенка, столько для него делаем, и нас же и обвиняют…» Сознательно иду на этот риск, памятуя о том, что за мной — дети, к которым я пристрастна.

Далеко не все конфликтные ситуации, встреченные за годы работы с детьми, ясны мне самой. Невозможно расчислить тонкую и таинственную душу ребенка. Что его тревожит? Что связывает его свободу, творчество, фантазию? Но еще более загадочна природа детских озарений. Еще вчера, ложась спать, ребенок бессмысленно водил глазами по разноцветным буквам магнитной азбуки; а сегодня с утра самостоятельно составил слово. Что же произошло за короткий срок?

Или тайна встречи… Когда, при каких условиях ребенок впервые встретился с тем, чему суждено будет занять главное место в его жизни? Что ощутил он в тот момент?

ОТКРЫТИЕ

Полутемная комната. Над огромным столом — оранжевый китайский абажур с шелковыми кистями. За окном бушует ветер. А здесь тепло, от белой кафельной печи струятся волны теплого воздуха. Но что самое интересное — на столе лежат комки коричневого шоколада. Я украдкой облизываю тот, что ближе ко мне. Безвкусный.

— Это пластилин,— объясняет воспитательница.— Сегодня мы будем лепить.

Как это — лепить? Смотрю на ребят — они отщипывают от больших кусков малюсенькие, возят ладонями по столу, и из-под краев ладоней выползают тонкие змеи.

Пробую. И у меня так делается.

— У меня получилась колбаса! — кричу так, что воспитательница возникает откуда-то из-за занавески.

— Молодец! — хвалит она меня.

— Ну и что,— пожимает плечами соседка по столу,— у нас у всех колбаса.

— А у меня не колбаса, а змея! — Я ногтем разрезаю змее рот.— И язык у нее.— Щипок — и язык готов.

— Это жало, а не язык.

Мне все равно, жало или язык. То, что лежит у меня на ладони, настоящая змея. Как это вышло?

И начался запой. Я слепливала все со всем: камень с ватой — получалась голова с волосами или с бородой, как посмотреть; палки с шариками — получались цветы, бутоны; пузырьки из-под духов с пластилиновыми кругами — получался человек без рук, без ног…

— Ее кто-нибудь учил? — интересовались гости, разглядывая мои работы, заполонившие комнату.

— Нет, это все она сама,— отвечали гордые родители.

Наверное, в тот момент я светилась, как фосфорные бусы во тьме.

И еще одна история.

На соседней с нами улице, в Баку, располагался исторический музей. Впервые мы пошли туда с тетей Марой, попросту Маркой. Мне было пять лет, а тете — десять.

В больших просторных залах было холодно, пустынно и неинтересно: стенды вдоль стен, на них фотографии раскопок в Старом Городе. Зачем это? Хочешь посмотреть на раскопки, отправляйся в Старый Город.

— Не канючь,— сказала Марка,— сама за мной увязалась.

Стоило Марке прикрикнуть на меня, и я тотчас наткнулась на волшебную вещь.

За стеклом, в нише, сидели два маленьких сапожника (в Баку они назывались «башмачники») и вбивали маленьким молоточком микроскопические гвозди в подошвы чувяков.