Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Конрад Джозеф - Страница 54

• Предыдущая
• 54/100
• Следующая

Не было никого, с кем бы его сравнить, словно он – один из тех исключительных людей, о которых можно судить лишь по величию их славы; а слава его, не забудьте, гремела на много миль вокруг. Вам пришлось бы грести, продвигать лодку баграми или проделать долгий трудный путь, пробиваясь сквозь джунгли, чтобы уйти от ее голоса. Этот голос не был трубным гласом той порочной богини, которую все мы знаем, – не был дерзким и бесстыдным. Он был окрашен тишиной и мраком страны без прошлого, где слово его было единственной правдой каждого преходящего дня. В нем было что-то от того молчания, какое сопровождало вас в неизведанную глубь страны; он непрерывно звучал подле вас, всепроникающий и настойчивый, – срывался с уст шепчущих людей, исполненный удивления и тайны.

Шериф Али, потерпев поражение, бежал, нигде не останавливаясь, из страны, а когда жалкие загнанные жители начали выползать из джунглей и возвращаться в свои полуразрушенные дома, Джим, пользуясь советами Даина Уориса, назначил старшин. Так он стал фактическим правителем страны.

Что касается старого Тунку Алланга, то вначале страх его был безграничен. Говорят, что, узнав об успешном штурме холма, он бросился ничком на бамбуковый пол в своей зале и пролежал неподвижно всю ночь и целый день, испуская заглушенные стоны, столь жуткие, что ни один человек не осмеливался подойти к его распростертому телу ближе, чем на расстояние копья. Он уже видел себя позорно изгнанным из Патусана, видел, как скитается, всеми покинутый, оборванный, без опиума, без женщин и приверженцев, – легкая добыча для первого встречного. За шерифом Али придет и его черед, а кто может противостоять атаке, которой руководит такой дьявол? И действительно, он был обязан жизнью и тем авторитетом, какой у него оставался во время моего посещения, исключительно представлению Джима о том, что справедливо. Буги горели желанием расплатиться за старые обиды, а бесстрастный старый Дорамин лелеял надежду увидеть своего сына правителем Патусана. Во время одного из наших свиданий он умышленно намекнул мне на эту свою тайную тщеславную мечту. Удивительно, с каким достоинством и осторожностью он коснулся этого вопроса.

Сначала он заявил, что в дни своей молодости он использовал свою силу, но теперь состарился и устал. Глядя на его внушительную фигуру и надменные маленькие глазки, бросавшие по сторонам зоркие испытующие взгляды, вы невольно сравнивали его с хитрым старым слоном; медленно вздымалась и опускалась широкая грудь – мощно и ровно, словно дышало спокойное море. Он утверждал, что безгранично доверяет мудрости Тюана Джима. Если бы он только мог добиться обещания! Одного слова было бы достаточно!.. Его молчание, тихий рокот его голоса напоминали последние усилия затихающей грозы.

Я попробовал уклониться. Это было трудно, так как не могло быть сомнений в том, что власть была в руках Джима; казалось, в этом новом его окружении не было ничего, что он не мог бы удержать или дать. Но это, повторяю, было ничто по сравнению с той мыслью, какая пришла мне в голову, пока я внимательно слушал: я подумал, что Джим очень близко подошел к тому, чтобы обуздать наконец свою судьбу.

Дорамин был обеспокоен будущим страны, и меня поразил оборот, какой он придал разговору. «Страна остается там, где ей положено быть, но белые люди, – сказал он, – приходят к нам и немного погодя уходят. Они уходят. Те, кого они оставляют, не знают, когда им ждать их возвращения. Они уезжают в свою родную страну, к своему народу, и так поступит и этот молодой человек…

Не знаю, что побудило меня энергично воскликнуть: «Нет, нет!» Я понял свою неосторожность, когда Дорамин повернул ко мне лицо, изборожденное глубокими морщинами и неподвижное, словно огромная коричневая маска, и задумчиво сказал, что для него это хорошие новости; а затем он пожелал узнать причину.

Его маленькая добродушная жена сидела по другую сторону от меня, поджав под себя ноги; голова ее была закрыта. Она глядела в огромное окно в стене. Я видел лишь прядь седых волос, выдававшуюся скулу и острый подбородок; она что-то жевала. Не отрывая глаз от леса, раскинувшегося до самых холмов, она спросила меня жалобным голосом, почему он, такой молодой, покинул свой дом, ушел так далеко, пройдя через столько опасностей? Разве нет у него семьи, нет близких в его родной стране? Нет старой матери, которая всегда будет вспоминать его лицо?

К этому я был совершенно не подготовлен. Я что-то пробормотал и покачал головой. Впоследствии я понял, что имел довольно жалкий вид, когда старался выпутаться из затруднительного положения. С той минуты, однако, старый накхода стал молчалив. Боюсь, он был не особенно доволен, и, видимо, я дал ему пищу для размышлений. Странно, что вечером того же дня (то был последний мой день в Патусане) я еще раз столкнулся с тем же вопросом: неизбежное в судьбе Джима «почему?», на которое нет ответа.

Так я подхожу к истории его любви. Должно быть, вы думаете, что эту историю легко можете сами себе представить. Мы столько слыхали таких историй, и многие из нас вовсе не считают их историями о любви. Большей частью мы видим лишь дело случая – вспышку страсти или, быть может, только увлечение молодости, которое обречено на забвение, даже если оно и прошло сквозь подлинную нежность и сожаление. Такая точка зрения обычно правильна, и, быть может, так обстоит дело и в данном случае… Впрочем, не знаю. Рассказать эту историю отнюдь не так легко, как можно было бы думать, – когда подходишь с обычной точки зрения. По-видимому, она похожа на все истории такого рода; однако я вижу на заднем плане меланхолическую фигуру женщины – призрак жестокой мудрости, – женщины, похороненной в одинокой могиле; она смотрит серьезно, беспомощно; на устах ее лежит печать. Могила, на которую я набрел во время утренней прогулки, представляла собой довольно бесформенный коричневый холмик, обложенный кусками белого коралла и обнесенный изгородью из расщепленных деревцев, с которых не снята кора. Гирлянда из листьев и цветов обвивала сверху тонкие столбики, – и цветы были свежие.

Таким образом, является ли призрак плодом моей фантазии или нет, но я во всяком случае могу указать на тот знаменательный факт, что могила не была забыта. Если же я добавлю, что Джим собственноручно сделал примитивную изгородь, вам тотчас же станет ясен своеобразный характер этой истории. В том, как он принимал воспоминания и привязанности другого человеческого существа, была свойственная ему серьезность. У него была совесть – и совесть романтическая.

В течение всей своей жизни жена Корнелиуса не имела иного собеседника, поверенного и друга, кроме своей дочери. Каким образом бедная женщина вышла замуж за этого ужасного португальца с Малакки после разлуки с отцом своей девочки и чем вызвана была эта разлука – смертью ли, которая бывает подчас милосердна, или безжалостным стечением обстоятельств – все это остается для меня тайной. Из того немногого, о чем обмолвился в моем присутствии Штейн, знавший столько историй, я делаю вывод, что она была женщиной отнюдь не заурядной. Отец ее был белый и занимал ответственный пост, – это был один из тех блестяще одаренных людей, которые недостаточно тупы, чтобы лелеять свой успех, и чья карьера так часто обрывается под тенью облака. Полагаю, что и ей также не хватало этой спасительной тупости, и ее карьера закончилась в Патусане.

Общая наша судьба (ибо где найдете вы человека – я имею в виду подлинного мыслящего человека, – который смутно не вспоминал бы о том, как дезертировал в момент обладания кем-то или чем-то более ценным, чем жизнь?) с особой жестокостью преследует женщин. Она не карает, как господин, но подвергает длительной пытке, словно утоляя тайную, непримиримую злобу. Можно подумать, что, обреченная править на земле, она старается выместить ее на тех, кто готов подняться над путами земной осторожности, ибо только женщины умеют иногда вложить в свою любовь тот еле ощутимый элемент сверхчеловеческого, какой внушает нам страх. С недоумением спрашиваю я себя, каким кажется им мир, имеет ли он ту же форму и субстанцию, какую знаем мы? Одним ли с нами воздухом они дышат? Иногда я себе рисую мир безрассудный и возвышенный, где трепещут их отважные души, – мир, озаренный сиянием всех опасностей и отречений. Однако я подозреваю, что в мире очень мало женщин, хотя, конечно, мне известно о множестве людей, которые равно делятся на два пола.

• Предыдущая
• 54/100
• Следующая