Евангелие от Пилата - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 25
- Предыдущая
- 25/43
- Следующая
Я бы выслушал ее рассказ и во второй, и в третий раз, но нас с Кайафой отнесло в сторону волной новых зрителей.
Вернувшись на улицу, мы немного прошлись, чтобы встряхнуться и размять конечности. Но мысленно не покинули двора, ибо попали под власть Саломеи.
— Она действительно очень хороша собой, — произнес я, чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание.
Кайафа сплюнул на землю.
— Это хуже, чем если бы она была просто красива.
Некоторое время мы шли молча. Саломея пленила нас. Мы даже забыли, зачем приходили ее слушать.
Через некоторое время мы остановились у фонтана. Тень платана и журчание воды внесли успокоение в наши смятенные души и немного просветлили головы.
— И что же она рассказала? — спросил я.
— Непоследовательное повествование, из которого следует, что она якобы видела Иешуа живым. Вначале она его не узнала. И он сообщил ей радостную весть для нее: он ее любит.
— Кого это может заинтересовать?
— Никого. Но весь народ явится в малый дворец. Потому что все следят за выходками Саломеи, хотя никого это особо не интересует. Люди приходят, чтобы посмотреть на Саломею, послушать ее, но не вслушиваться в ее слова. Саломея безобидна, мужчины будут на нее пялиться, женщины — говорить всякие пакости. И ничего больше.
— Не думаешь ли ты, что она действует по чьему-то наущению? — обратился я к Кайафе.
— Нет. И это успокаивает меня. Быть может, за всеми этими событиями и нет никакого плана. Быть может, даже нет прямой связи между похищенным телом и бреднями Саломеи. Эта девушка просто-напросто сумасшедшая. Безумица из дома Ирода. Такие есть в каждой семье и в каждой деревне. Слух о воскрешении Иешуа не распространится.
Мы немного успокоились. Исполнение властных функций всегда связано с беспокойством. Правителю надо упреждать катастрофы, а после нескольких лет нахождения у власти всегда ожидаешь худшего. Утром мы боялись, что ситуация ускользает из наших рук. Увидев Саломею, мы обрели спокойствие. Но оставалась главная задача — отыскать труп. Мы с Кайафой решили объединить усилия.
— Когда мы найдем мертвое тело Иешуа, — сказал я, — то выставим его у стен города, как делают греки, и мои легионеры будут его охранять. Там он будет находиться целую неделю, пока не будет восстановлен порядок.
Мы уже расставались, когда Кайафа фамильярно дернул меня за руку, указывая на толпу, собирающуюся на углу площади.
Я увидел женщину на осле. Это была очень красивая зрелая женщина с тонкими губами, правильными чертами лица, точеным носиком. У нее было одно из тех прекрасно очерченных лиц, которые одинаково хороши и в фас, и в профиль. Ее светлые глаза, казалось, видели нечто неведомое всем.
Кайафа прошептал: «Мириам из Магдалы».
Я с восхищением разглядывал ее. В ней ощущалось благородство — высокий ровный лоб, простая, но красивая прическа: тяжелые черные волосы были перекинуты через левое плечо и ниспадали ей на грудь. Она сидела на осле, но была воплощением царственности.
Кайафа оторвал меня от созерцания Мириам. Он сообщил мне, что эта женщина — блудница из северного квартала.
К ней стали сбегаться женщины, словно привлеченные силой, исходившей от нее.
— Я видела его! Я видела его! Он воскрес.
Темноволосая красавица произносила эти слова жарким низким голосом, столь же чувственным, как и ее черные глаза и длинные ресницы, придававшие ей удивленный вид.
— Радуйтесь. Он воскрес. Где его мать? Я хочу говорить с ней.
Толпа расступилась.
Из бедного глинобитного домика вышла крестьянка. На ее старом лице отражались все тяготы жизни, проведенной в работе, усталость от тяжело прожитых мет. Лицо ее распухло от недавних слез. Однако она раскинула свои узловатые, усталые руки и обняла Мириам из Магдалы. Эта старуха только что потеряла одного из сыновей, обреченного на унизительную пытку, но находила силы, чтобы принять тех, кто шел к ней.
Блудница пала перед ней ниц:
— Мириам, твой сын жив! Я не сразу узнала его. Голос был мне знаком, глаза тоже. Но на нем был капюшон. Поскольку все, о чем говорил незнакомец, находило ответ в моем сердце, я приблизилась к нему. И тут же его узнала. Он расцеловал меня и сказал: «Иди и объяви радостную весть всем людям. Иешуа умер ради вас всех и ради вас всех воскрес». Твой сын жив, Мириам! Он жив!
Старая женщина не шелохнулась. Она молча слушала Мириам из Магдалы. Она не испытывала облегчения, а казалась подавленной новым грузом, обрушившимся на ее плечи. Мне подумалось, что она сейчас упадет.
Потом из-под иссохших покрасневших век выкатились две слезы. Так уходила, изливалась ее печаль. Но из ее горла не вырвалось ни единого рыдания. Только свет в ее глазах изменился, они вернулись к жизни и теперь сверкали на старом морщинистом лице, преображая его, словно ее ослепила прекрасная великая любовь к сыну. Она сияла, как заря над морем.
Кайафа с силой сжал мою руку, и мне показалось, что он укусил меня.
— Мы пропали!
У меня не было сил ответить ему. Я расстался с ним и вернулся к себе во дворец. Что-то так взволновало меня на этой площади, что я не смог доверить ему и в чем признаюсь только тебе: в глазах этой старой еврейки я на мгновение узнал взгляд нашей матери.
И это воспоминание гложет меня. Я продолжу свой рассказ позже. Иудея кружит мне голову. Прими признательность своего брата, держись подальше от воспоминаний и от еврейского безумства, а значит, береги здоровье.
Мое назначение на пост прокуратора Иудеи больше похоже на почетную ссылку. Я бьюсь за то, чтобы люди уважали Рим, но, если сказать правду, силы мои направляет в большей степени тоска по родине, нежели долг. Я тоскую по Риму. Мечтаю вновь жить там. Иногда это желание делает меня слабым. Все чуждое, иное подавляет, удивляет меня и кажется мне варварством. Мне хочется забиться в раковину, спрятать голову в колени, засунуть большой палец в рот и вернуться в чрево города волчицы. Когда на меня накатывает эта волна, отбрасывая назад во времени, я тут же обрываю рассказ. Я подавлен, мне не хватает моего родного города, моей матери. Город живет, а мать умерла, но не в моих силах носить траур ни по городу, ни по матери.
Чтобы успокоиться, я разбудил Сертория, своего врача. Он долго массировал меня. От его подмышек пахло сухим сеном, и, как ни странно, этот пряный запах успокоил меня. Он заставил меня рассказать о своем недомогании и выслушал с тем спокойным выражением лица, которое присуще знающим людям. Чуть прищуренные глаза, поджатые губы, легкие покачивания головы, выражающие согласие и поддержку. У Сертория дар принимать и поглощать мои мелкие неприятности. Он обращает внимание на все мои слова и может наделить смыслом самые мельчайшие детали. Он смирил мой дух, успокоил мое тело, умастил его благовониями. Когда я смотрел ему вслед, на его лысый череп, на начинающие сутулиться плечи, то понял, что мой врач тоже подчиняется закону времени и распада тела, и по-настоящему успокоился.
Я снова взял перо, чтобы закончить рассказ об этом утомительном дне.
Итак, я расстался с Кайафой в момент, когда Мириам из Магдалы вошла в Иерусалим, чтобы возвестить о воскрешении Иешуа.
С этого момента у меня не осталось иллюзий: если можно было отрешиться от рассказа Саломеи, то подтверждение Мириам из Магдалы могло только подогреть слухи. Из уст в уста, от женщины к женщине, история неслась по Иерусалиму. Конечно, виноваты были не только женщины. И хотя они способствовали быстрому распространению слуха, им все же меньше доверяли.
Когда во второй половине дня в Иерусалим ворвались двое мужчин и в свою очередь стали уверять, что видели Иисуса, я понял: ситуация необратимо изменилась. Придется собрать все силы, чтобы справиться с врагом, который задумал весь этот гигантский обман.
Я удалился на самый верх Антониевой башни. Мои шпионы доложили мне о речах этих двух мужчин.
Я разложил все детали по полочкам. Каждое событие было знаком; надо было найти за этими знаками мысль, которая организовывала их и загоняла меня в ловушку.
- Предыдущая
- 25/43
- Следующая
