Евангелие от Пилата - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 15
- Предыдущая
- 15/43
- Следующая
Во время следствия Клавдия Прокула, моя супруга, не переставала упрекать и осуждать меня.
Обратив ко мне свое удлиненное серьезное лице не выражавшее ни ненависти, ни страсти, она долго смотрела на меня.
— Ты не можешь так поступить.
— Клавдия, этого колдуна мне передали священнослужители синедриона. Как прокуратору мне не в чем его упрекнуть, но, будучи прокуратором, я обязан идти навстречу просьбам служителей, если хочу поддерживать мир с Храмом. Как, ты думаешь, управляет властитель? Он должен заставить всех поверить, что управляет именно он, но его решения диктуются целесообразностью.
— Ты не можешь так поступить со мной.
Я опустил глаза. Я не мог вынести взгляда этой женщины, которую обожаю и которой обязан своей карьерой. Клавдия — и тебе это прекрасно известно — не только решила выйти замуж за безвестного провинциала, каким я был, преодолев сопротивление всех своих близких, но и добилась от них, чтобы меня назначили нa важный пост, сделав прокуратором Иудеи. Я никогда бы не получил такого назначения без ее протекции, eе обаяния и ее поддержки. Клавдия Прокула любит меня и уважает, но, как любая знатная римлянка, она привыкла высказывать свое мнение и вступать в дискуссии с мужчинами. Я бы не потерпел такого ни от одной другой женщины, и иногда мне трудно сдержать твою мужскую ярость. Я предпочитаю не затыкать ей рот, а выслушивать ее доводы. Дабы мой престиж не пострадал в глазах окружающих, я добился, чтобы наши споры не происходили в присутствии посторонних. Но она пользуется нашим уединением, чтобы внести напряженность в наши разговоры.
— Ты не можешь так поступить со мной. Без Иешуа меня бы уже не было в этом мире.
Она говорила о болезни, которая на несколько месяцев приковала ее к постели. Она медленно теряла свою кровь. Я собрал всех врачей Палестины, римлян, греков, египтян и даже евреев, но ни один не смог остановить кровотечение, которое обычно у женщин длится четыре дня в месяц, но которое почему-то никак не прекращалось у Клавдии Прокулы.
Лицо ее стало безжизненным, утратило все краски, бледность ее губ ужасала меня. При малейшем движении сердце ее начинало яростно биться. Я уже видел день, когда Клавдия перестанет дышать.
Одна служанка рассказала ей о колдуне из Назарета, и Клавдия попросила моего разрешения призвать его. Я согласился, не питая никаких надежд, и даже не присутствовал при их встрече.
Человек провел с ней всю вторую половину дня. В тот же вечер кровь перестала истекать из тела Клавдии.
Я не мог в это поверить! Я никак не решался проявить бурную радость по поводу ее выздоровления.
— Что он сделал?
— Мы только говорили, и ничего больше.
— Он тебя не касался, не выслушивал, не прощупывал? Не помазал никакой мазью, никакими эликсирами? Но как он остановил кровь?
— Мы только говорили. И мы сказали друг другу столько разных вещей…
Она еще не набралась сил, чтобы отвечать мне, но она улыбалась.
Она выглядела посвежевшей, ожившей, словно роса этого утра пошла ей на пользу. Она повернулась ко мне и сказала:
— Благодаря ему я примирилась с тем, что мы не можем иметь детей.
Ты знаешь, мой дорогой Тит, как эти римские аристократки преподносят тебе сибиллову фразу, глядя в упор на тебя, а ты должен притворяться, если не хочешь прослыть невеждой, что все понял. И я принял умный вид, добавив чуть-чуть восхищения, ибо, похоже, именно такого выражения чувств ожидала моя супруга. Больше мы об этом не заговаривали.
— Иешуа спас меня. Теперь ты — спаси его.
Она напоминала о кодексе чести, который не имел ничего общего с моими служебными обязанностями прокуратора.
— Я велю публично бичевать его. Обычно хорошее кровопускание удовлетворяет толпу. Так ему удастся избежать худшего.
Клавдия молча кивнула. Мы достигли согласия, и оба считали, что таким образом колдун будет спасен.
Но публичная порка не дала желаемого результата, и с этого момента все завертелось с невероятной скоростью. Солдаты вывели человека на террасу Антониевой башни и обрушили плети на его спину. Но приговоренный, как ни странно, не кричал, не протестовал, даже не хрипел при ударах. Он, казалось, отсутствовал на этом представлении. Он был безмятежен, его поведение не походило ни на поведение преступника, ни на поведение невинного человека: он следовал судьбе, которая ему не нравилась, но которую он принимал, отрешившись от окружающего мира. Даже его тело не было телом мученика; кожа лопалась, текла кровь, но с его уст не сорвалось ни единой жалобы. Иешуа бросал вызов судьям и палачам, он превращал правосудие в пародию на правосудие, а мучения — в карикатуру. Толпа была разочарована. Ее возбуждение росло. Теперь она настроилась против него. Она считала, что главное действующее лицо ничего собой не представляет, она упрекала его в равнодушии. Толпа жаждала зрелища, она хотела красивого конца, она требовала смерти.
Я присоединился к Клавдии, укрывшейся в тени башни. Я хотел предупредить ее, что наша уловка не удалась. Но она уже все поняла. И с рыданиями укрылась в моих объятиях.
— Сделай что-нибудь. Умоляю тебя, сделай что-нибудь.
Если бы Иешуа смог пролить хоть четверть слез, пролитых Клавдией, он сумел бы склонить толпу, я в этом не сомневаюсь, к милосердию. Ради своей жены более чем для самого колдуна, который, я знал, ни в чем не виновен, я должен был найти какой-то выход.
— Обычай! Пасхальный обычай!
Клавдия сразу поняла меня. Она перестала дрожать и наградила меня одним из тех восхищенных взглядов, которые позволят мне считать себя молодым и красивым даже тогда, когда мне исполнится восемьдесят лет.
Я приказал стражникам привести из темницы знаменитого разбойника, который здесь всех ограбил и изнасиловал множество дев. Громила отлично владел кинжалом, но его последние преступления помогли нам арестовать его. Его арест был для меня облегчением, ибо я подозревал этого предводителя в том, что он возглавлял армию зелотов, собирающихся вскоре восстать против моей власти. Он проводил в темнице последний день, поскольку во второй половине дня его должны были распять вместе с двумя другими негодяями.
Я обратился к толпе и напомнил ей об обычае, по которому римский прокуратор освобождал одного из пленников в связи с пасхальными торжествами. Я предложил толпе выбрать между Вараввой и Иешуа. Я ни на секунду не сомневался в ее решении. Иешуа пользовался огромной популярностью и был безобиден, а опасного Варавву очень боялись.
Люди молчали. Они были удивлены. Они смотрели на окровавленного, едва державшегося на ногах Иешуа, стоявшего с опущенной головой, и на нагло выпятившего грудь Варавву, чьи крепкие ноги держали темное мускулистое тело. Варавва с вызовом смотрел на толпу.
В толпе начали перешептываться. Между группами сновали какие-то люди: я думаю, это были ученики колдуна, которые пытались склонить остальных к счастливому для него решению. Я поднял глаза к крепости и заметил в окне Клавдию, не спускавшую внимательного взгляда с меня. Мы улыбнулись друг другу.
И народ вынес свой приговор. Он вначале прошелестел, потом набрал силу, превратился в рев — толпа с ревом скандировала: «Варавва!»
Я ничего не понимал. Толпа требовала освободить вора, насильника, убийцу. Иисус ничего не совершил, только бросал вызов религии, и потому приговаривался к смерти, а Варавва, этот сучий отпрыск, жестокий громила, кровожадный, эгоистичный, Варавва, от чьих преступлений пострадала не одна семья в этой толпе, Варавва, по их мнению, заслуживал милосердия!
Я был возмущен, разочарован, раздражен, но должен был подчиниться.
Я дал обязательство перед толпой. Руки мои были связаны. Мне хотелось умыть руки перед этими людьми.
И я выполнил этот ритуальный жест, означавший: «это меня больше не касается». Стоя на возвышении над вопящим народом, я велел лить мне на руки теплую воду и, как по волшебству, обрел спокойствие, потирая ладони. Вдруг я заметил, что вода, ударяясь о днище медного таза, засверкала всеми цветами радуги.
- Предыдущая
- 15/43
- Следующая
