Гражданин Уклейкин - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/21
• Следующая

— Еще что?..

— Уж ты не шипи… Уж я… Ты только не зыкай на меня… не зыкай… а по-любовному… — шептал Уклейкин, чувствуя умягчение на душе.

Он коснулся заскорузлыми пальцами мягкого округлого плеча Матрены, и это прикосновение к голому, пухлому телу вызвало в памяти красивый, когда-то манивший образ. И проснулось почти забытое желание, пропитое, истасканное. Но голое плечо выскользнуло, и его пальцы попали между рукой и грудью. Тогда он потянул Матрену.

— Не трожь!..

Резким движением она вывернулась из его рук и задела локтем по носу. Но он не обиделся.

— Матреша… Ну, ежели мы в законе… Матреш… Канареечка ты моя…

— Не трожь, говорю!..

— Рыбочка ты моя… Ну, ну… С тобой как… с супругой говорю, а ты…

Матрена ответила тяжелым вздохом. За переборкой завозился жилец.

Незаметно выходили из души Уклейкина тоска и озлобление, все то, что темнило жизнь и делало ее проклятущей, от чего он порой хотел убежать куда-нибудь, рвался раскатать всех, наплевать на всех, доказать что-то всем; тоска, которую он душил водкой. Рвался, а кругом незнаемые петли сторожили и путали, и он снова, как замученная муха, опускался в тупое созерцание тоски. Он даже на небо никогда не глядел. Звезды, когда-то обещавшие его просительному взору заманчивый, далекий и незнаемый мир и навевавшие примиряющую грусть, уже давно были только светящимися точками, — неизвестно для чего. Даже солнце — и то только легло пыльный переулок и сушило рваные рубахи во дворе на веревках.

Но теперь тоска уходила, и жизнь начинала манить будущим, которое еще таится, но уже идет — и придет, и принесет что-то хорошее. И рождалось трепетное и позывающее ожидание.

Даже люди, угнетавшие и еще недавно вызывавшие злобу, стали казаться «ничего себе». Матрена еще не все поняла. Но когда уверится, что все устроится, что, может быть, будет и магазин и заведет салон, тогда-то уж не будет фырчать и отделываться, как теперь, и будет считать его человеком стоящим.

А приходской поп отец Каллистрат! Прямо жох был, сквалыга: только подай гривенник, когда с крестом ходит, прямо волком глянет, и за венчание — этого не забудешь — десять рублей содрал. А теперь совсем другой человек. И голос приятный, и кроткое сияние в глазах. А говорить-то как стал! Бывало, в нос все больше, — и не разберешь, что вычитывает.

А вот в воскресенье так все явственно вышло.

Говорил о терпении и ожидании. Говорил о сосудах, что еще недавно были с водой.

— Вы — сосуды, — говорил отец Каллистрат, — и вода была в вас… Но пришел час, и вот в вас вино.

Было понятно, и Уклейкин в середине проповеди принялся усиленно креститься. Говорил и о мехах. Надо новые меха. Это было тоже понятно: ясно, намекал на новое. А оно близится.

Уже заворошились богачи. Пришла телеграмма, что у дворянского производителя мужики весь хлеб на тысяче телег увезли. Говорят, посланы власти, но они передадутся, как мекали в чайной. Городской голова шибко опасается и с рыбником Силиным и шорником Огарковым приманивает «котье» и раздает полтиннички. Уже была схватка у заставы, и еремеевские пекаря-молодцы в пух разнесли черную сотню.

Но что самое важное — составляют списки, кто будет выбирать. Это сообщил Синица. Радостное стлалось в душе, и Уклейкин пытался удержать его в себе и боялся, что вдруг придет кто-нибудь и вырвет это радостное.

Когда, по утрам, Матрена толкала его в бок: «Чего дрыхнешь-то… Чай, шесть било…» — Уклейкин уже не огрызался, как раньше: «Залаяла!..» — а жмурил глаза на тусклое окно, за которым всплывал бледный рассвет, нащупывал в памяти следы праздничного, с чем уснул накануне, вспоминал и бодро шел умываться к лохани.

За чаем, когда выпученные глаза неподвижно глядели в помятый самовар, рот Уклейкина расплывался в улыбку.

— Сахар-то почем брала?

— По шешнадцать, чай… сам знаешь.

— По гривеннику будет.

— Э, плетет… И не бывало никогда…

— Вот те и не бывало… А то и по восемь… Все сделать могут. Намедни пристав под самый под нос кулачище сует, как нащет прибавки… Ну, а теперь сам понюхай.

Как-то, уходя на работу, Синица сказал:

— А тебя, брат, в список-то не внесут…

— Как так не внесут? Это-то почему? Все ведь…

— То-то, что не все. Прав не выбираешь?

— Ну-к что ж… Одиночка я потому… Уж эт-то сделай милость…

Он отшвырнул сапог и поднялся с липки.

— Ты на хозяина работаешь и — будешь, а я сам хозяин — и нет?.. Эт-то почему?..

Словно его обманули.

— И в чайной объясняли, что обязательно…

— Мало что объясняли!

— Ну, это я узнаю…

Было неприятно. Сознание, что он будет выбирать, хотя и не меняло ничего, но теплилось в душе согревающей искоркой. Раз он будет выбирать, значит — он где-то на учете, а раз это так, то… Но что это «то» — Уклейкин не разбирался и успокаивался на безотчетной надежде. А теперь вдруг…

— Ну, это я узнаю.

Вечером он осторожно позвонил у крыльца знакомого заказчика, помощника бухгалтера земской управы, которому недавно шил болотные сапоги.

…Очень хороший и понимающий человек.

Дверь отворил кто-то в белой рубахе.

— Кого еще черт несет?..

Голос был сиплый и не совсем твердый, и Уклейкин понял, что человек в белой рубахе пьян.

— Так что тут господин Швырков живут… Сапоги им шил… так вот…

Вышло так, как будто он пришел за деньгами.

— А, чо… Сашка! Черт какой-то к тебе!..

— Так что… я Уклейкин-с… сапожник…

— А ну тебя! Лезь!..

И человек в белой рубахе увесистым толчком выкинул его в прихожую.

В комнате были гости. Стоял шум. Пахло водкой. Стлались полосы дыма. Под ногами валялись шапки и калоши.

— Кто еще?..

Уклейкин узнал не совсем твердый голос заказчика, вытянул всклоченную голову из передней и несколько раз поклонился, не переступая порога.

— Я-с… к вашей милости… Уклейкин-с…

— А-а… «Шкалики»!.. Сама «шпана»!..

— Прро-рро-ку Иезекиилу почет!! — гаркнул человек в белой рубахе, в котором при свете Уклейкин признал фельдшера земской больницы Клюковкина.

Лица гостей улыбались, разевались рты, подмигивали глаза. Иглообразная фигура сапожника была всем хорошо знакома.

— Пер-рвого приходи… Не при деньгах!..

«Так и знал… за деньгами — подумает», — укорил себя Уклейкин.

— Пер-рвого!.. Романс без слов… Ясно? — крикнул фельдшер. — Ну и…

— Так что я… Никак нет… не за деньгами… — просительно и точно оправдываясь, сказал Уклейкин. — Я потому самому, што…

Он мялся в передней и вертел смятый картуз. А глаза уже разглядели бутылки на столе, управского писца с гитарой, лохматого фельдшера, задравшего ноги на стол и дымившего трубочкой; хозяина, сидевшего без жилета на диване, под зеркалом, и еще троих, ругавшихся за картами.

— Что «што»?.. Наскандалил, что ль?..

— Натур-рально в голубом!.. Ну? — кричал фельдшер. — Водки ему!.. Р-романс без слов!..

— Ни боже мой… помилте-с… — бормотал Уклейкин, нерешительно переступая порог. — У меня… изволите видеть… так что вот какое дело… гм… Дело оно, можно так, ежели аккуратно говорить… гм… гм…

«Говорить иль нет?» — спросил он себя, понимая, что попал не ко времени.

— Шипится, черт его… Излагай!.. Какого еще тебе черта надо? — восклицал фельдшер, настраивая гитару. — Тр-рам-тр-рам… там-там… «Теб-бе од-дно-ой… все чистые ж-жел-ла-анья!..»

— Да не ори!.. Васька!.. Ну, так чего же тебе надо?..

— Про себя так что… хотел узнать… как я…

— «Л-лю-б-бовь… мечты-ы… всей ж-жиз-ни м-мо-о-л-ло-до-ой… Всю мо-ло-до-сть…»

— Да не ори же, чер-рт!.. Труба… Так чего же тебе нужно?

Но тут у игравших начался спор.

— «С бубны — с бубны»!.. А ходишь с черта?.. Си-ву-ха! Говорил, подкозырнуть!.. Ка-ло-ша!..

— Подкозырнуть!.. А с чего я подкозырну?.. Валет чтоб пропал?.. На одной руке-то, ба-бу-шка… Он сейчас режет… Ну?..

• Предыдущая
• 5/21
• Следующая