Восемь минут тревоги (сборник) - Пшеничников Виктор - Страница 54

• Предыдущая
• 54/97
• Следующая

Мама стояла рядом, совсем невидимая в темноте, но ощутимая близко, ласково ворошила его вихры на макушке и успокаивала. Пахло от нее теплом и домом, и Хаятолла прижимался к матери все тесней, чувствуя при этом, как пропадает дрожь.

«Видишь, я с тобой. Теперь я никуда от тебя не уйду. Успокойся, мой мальчик, забудь свои страхи. То ветер скулит во дворе, шарит в щелях. Ты не обращай на него внимания. Просто он решил с кем-нибудь поиграть, ведь и ветру тоже бывает иногда одиноко, вот он и ищет себе товарища…»

«Это не ветер, мама. Ветер не ходит в сапогах и не говорит человеческим голосом. Это они. Они пришли за мной. Это злые люди, мама».

«Полно, сынок. Спи. Хочешь, я спою тебе сказку? Когда-то ты любил мои сказки…»

«Теперь не люблю. Я уже давно вырос».

«Конечно, конечно! Понимаю… Ты стал уже таким взрослым! Совсем-совсем взрослым… Скоро и ты покинешь наш дом, как твои старшие братья, и станешь жить самостоятельно…»

«У нас нет дома, мама, и ты об этом знаешь. У нас уже никогда больше не будет своего дома».

«Нехорошо говоришь, — должно быть, судя по голосу, нахмурилась мама, и Хаятолла снова ее пожалел. — Человек не может без дома. Только у бродяг и безродных не бывает своего дома. Спи и ни о чем больше не думай. А мне пора…»

«Ты уже уходишь? Ты оставляешь меня, мама? Умоляю, побудь со мной еще, не уходи».

Напрасно он ждал ответа. Стиснув зубы, чтобы не выдать себя криком, Хаятолла потянулся вслед уходящей матери. Но вместо шелковых ее одежд руки нащупали жесткий ворс старенького коврика у кровати; зато скрипучий голос ненавистного старика с гор вовсе исчез, сменившись неторопливой беседой двух знакомых Хаятолле людей — Николая Александровича и Олима.

— …Удалось только перехватить их джип с радиостанцией да еще несколько человек, и среди них — личного повара Ахмет-хана, — приглушенным голосом рассказывал Олим. — Не густо, конечно. Главарь держал повара «при дворе», повсюду таскал его за собой, а в этот раз за какую-то провинность оставил в обозе.

— Как же все-таки банде удалось уйти? — недоуменно спросил Березин. — Прости, может, я чего-то недопонимаю, но мы в своем Департаменте далеки от боев, наше дело — работа: газ, трубы… Они что, выскользнули из заблокированного кишлака? Ведь когда проводится такая крупная операция, в ней участвуют и царандой[7], и подразделения ХАД[8], и бойцы отрядов НОФ[9]. Да и банда — не горстка людей, незамеченным не пройдешь.

Жадно ловя каждое слово, Хаятолла старательно делал вид, будто все еще спит. К счастью, мужчины, увлекшись беседой, ничего не замечали. Голоса их звучали спокойно, значит, они не опасались быть кем-то услышанными.

— Да, были там и царандой, и хадовцы, — не сразу отозвался Олим, и стул под ним скрипнул. — Но гонцы Ахмет-хана упредили главаря еще до подхода сорбозов, так что блокировать кишлак не имело смысла: он был пуст.

Олим прополоскал горло остывшим чаем, цокнул языком.

— Ахмет-хан сильный и хитрый противник. Он не доверяет никому и ничему. Тот опальный повар, которого мы прихватили, вряд ли когда вернулся бы к ханскому очагу: попал в немилость, значит, напрочь потерял доверие. У хана еще пять искусных поваров, и все они пробуют пищу, прежде чем подадут ее на хозяйский стол. Сам Ахмет-хан дрожит за свою шкуру и потому никогда не пользуется дважды одним и тем же транспортом. Если вчера он ехал на джипе, то сегодня пересаживается на коня, а завтра разъезжает уже на бронетранспортере или вовсе идет пешком, как все. Когда банда выступает, рядится в самые простые одежды, хотя обожает роскошь и драгоценности, награбленные из древних курганов. И причем держится то в голове колонны, то в середине, а то в хвосте и до последней минуты даже самым близким из своего окружения не объявляет маршрута выступления банды…

Олим досадливо пристукнул ладонью по выгнутой спинке стула.

— Всюду у него свои осведомители, доверенные люди. Есть и резервные кишлаки с подземными ходами, где можно укрыть банду хоть в тысячу сабель… Воображаешь? А в этот раз, когда его крепко прижали, уже висели на хвосте, он приказал взорвать за собой гору. Сам с отрядом, конечно, укрылся в ущелье, где его так просто не взять. Отрезал все подступы. Ну а тех, кто не успел проскочить дорогу до взрыва, кто отстал, он даже не вспомнит. Для него это мусор, дорожная пыль… Жаль, что эти обреченные так и не поняли до конца, что их предали, бросили на произвол судьбы. У одного из них, кстати, бывшего дукандора, оказался гранатомет. Отбивался до последнего и ранил моего друга, начальника пионерского лагеря Зарина. Напрасно пострадал человек, совершенно напрасно. Ведь к предупреждал его: не ходи, не твое это дело. Нет, но послушался…

«Ранен! Рафик Зарин ранен…» — горько вздохнул Хаятолла, живо вспоминая пионерский лагерь под охраной сорбозов и пулеметами в башнях по всем четырем углам высоченного дувала.

— А если не лезть напролом и обойти завал другой дорогой, скажем, по другому склону?.. — с жаром полководца спросил Березин, не замечая при этом, как напрягся, обрел силу его голос.

— Других дорог нет, — терпеливо, как маленькому, объяснил Олим. — Горы. Кругом одни горы. А вертолету там сесть негде.

— Да-а…

Мужчины помолчали, должно быть, закончив разговор или собираясь с мыслями.

«Как это нет? — заерзал Хаятолла. — Еще как есть. Неужели забыли? Или не знают?»

— А джейраны? — наконец, не выдержав искушения, дал о себе знать Хаятолла. От нетерпения и горячки зубы его стучали, а пальцы комкали край одеяла, которым накануне заботливо укутал его Олим.

— Что джейраны? — разом, будто по уговору, спросили мужчины.

— После банды были на горе джейраны? Ну, когда все утихло… Не видели?

Олим пристальнее прежнего вгляделся в лицо мальчика, но было похоже, что Хаятолла находился в ясном уме а не бредил.

— Может, кто и видел. Не знаю. Я не обращал внимания. Тогда было не до животных, сам понимаешь. А почему тебя это интересует, Хаятолла?

— Где ходит джейран, пройдет и человек, А там джейранья тропа, почти над пропастью, Раньше я по ней часто ходил.

— Вот как? Охотился?

— Просто смотрел. Красивые животные. Свободные. Они сами но себе, ими никто не помыкает. А меня они совсем не боялись: привыкли. Когда Мухаммед разболтал про тайну отца, я часто стал приходить на тропу. Я всех ненавидел и хотел превратиться в джейрана…

— Какой Мухаммед? Не тот ли это несчастный чолук из твоего кишлака, что взорвал мину? — Олим выглядел озадаченным. — Постой, постой, а где проходит эта твоя тропа? Ты можешь ее показать?

Он сдвинул на край низкого столика тяжелую пиалу, которой была прижата карта, разгладил сгибы, подсел на кровать к Хаятолле.

— Ну-ка, посмотрим, где это?

Мальчик с удивлением обозревал глянцевую, в некоторых местах помеченную цветными карандашами карту, где множество тонких и толстых линий переплетались менаду собой, будто паутина, и им постепенно овладела растерянность.

— Осел я, баран безмозглый, забыл! — в сердцах ругая себя, наморщил лоб Олим. — Откуда ты можешь знать карту?

Николай Александрович смотрел на мальчика с надеждой: а вдруг…

Хаятолла вскочил на ноги.

— Я могу нарисовать, у меня память хорошая. Хотите? — Он поискал в комнате подходящий предмет, увидел пистолетный шомпол, подхватил его вместе с початой пачкой чая, коробкой сигарет и бруском пахучего мыла в яркой обертке.

— Вот это — ущелье, где прячется со своими людьми Ахмет-хан, — кладя на пол чай, принялся объяснять Хаятолла. — Вот здесь он пробил тропу, видите, где шомпол. А тут, — мальчик поочередно разместил по воображаемым склонам пачку сигарет и мыло, — тут и проходит джейранья тропа. Сразу за валуном и начинается.

Мелкая испарина, выдавшая слабость, покрыла его лоб, лицо побледнело, но глаза Хаятоллы сияли возбуждением и гордостью, что и он может для чего-нибудь пригодиться, чем-то помочь… Однако, к его удивлению, мужчины, ничего не разглядев в его чертеже на дощатом полу, остались безучастны. Тогда Хаятолла принялся их тормошить.

• Предыдущая
• 54/97
• Следующая