Грабеж - Шевцов Иван Михайлович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/65
- Следующая
— Антипоэзию, антиживопись, антимузыку, антиартиста, который поет хриплым-сиплым антиголосом. Да вы знаете — песенки его крутят на магнитофонах, друг у друга переписывают.
— Значит, нравится.
— А как же. Я ж сказал — у нас уже образовалось общество или племя — назовите, как хотите — любителей пищи с душком, потребителей антикультуры.
— Но я знаю людей образованных, с положением и даже министров, которым это нравится.
— Ну и что? Если нравится министру, это вовсе не значит, что должно нравиться его заместителям. Министру может нравиться Пугачева, а мне Зыкина.
Добросклонцев недавно прочитал эпопею «Преображение России». Манера разговаривать вслух в общественном транспорте его всегда раздражала. В этих громких и общительных собеседниках было что-то эгоистичное, бесцеремонное, даже нахальное. Они не считались с окружающими их людьми, не думали, что их болтовня беспокоит других, как визг магнитофона, выставленного на балконе. Сидящие напротив Добросклонцева двое молодых людей разгадывали кроссворд. Один вполголоса читал:
— Люди, заботящиеся только о себе в ущерб интересам других. Первая буква — «э».
— Элита, — неожиданно выпалил бас и повернулся к юношам. Добросклонцев увидел его лицо. Это был мужчина лет шестидесяти, голубоглазый и белобровый, с доброй и мягкой улыбкой, совсем не соответствующей его голосу и резкому решительному тону, каким он разговаривал.
— Не подходит. Последняя буква «т», — отозвался юноша, не поднимая глаз.
— Эгоист, — сказал его приятель.
— Подошло, — объявил юноша.
— Да, это точней, — согласился бас. — Элита — штука посерьезней. Элита — это воровская шайка власть имущих, связанная родством и круговой порукой.
Добросклонцев, пряча легкую улыбку, отвернулся к окну. Весенняя приподнятость в его душе улетучилась нечаянно и незаметно под напором разговорчивого белобрового баса. Теперь задумчивый, озабоченный взгляд его скользил по хорошо знакомым местам вдоль железной дороги. В недавние времена, когда, не имея квартиры в Москве, он жил здесь в доме своего тестя, приходилось ежедневно ездить на работу в управление. Через две остановки будет платформа, от которой до дома тестя ровно девятнадцать минут ходьбы. Пожалуй, на обратном пути надо бы заехать навестить стариков. Но все будет зависеть от главного, что сейчас занимало Юрия Ивановича. Именно к этому, главному, и возвращались его думы. Коньков. Преступник с опытом и стажем. Но почему он вел себя так глупо, неосторожно, зачем оставил у себя часы с монограммой и крест? Что это — самонадеянность или беспечность? И какова его роль в налете на квартиру Бертулина? Поспешил лечь в больницу, как только засыпался с часами. Сам сообразил или кто-то рангом повыше посоветовал, а быть может, и приказал. Совершенно очевидно, что кулон предназначался не для Конькова — ему достаточно часов и креста с рубинами. Тогда кто дирижировал всей этой дерзкой операцией? Кто такие те двое в милицейской форме — соучастники ограбления? На эти вопросы может дать ответ Коньков. Может, но даст ли? Как он себя поведет, какой путь самозащиты выберет? Скорее всего все возьмет на себя: у него есть щит — его болезнь. Но так ли уж он болен на самом деле?
Размышления отвлекли, и Добросклонцев проглядел асфальтированную дорожку, которая вела от платформы к бревенчатому дому его тестя Вячеслава Александровича Ермолова.
Станислав Беляев ждал Добросклонцева у себя в кабинете. Он был настроен более оптимистично, чем Добросклонцев, ему казалось, что Коньков легко и быстро «расколется», то есть расскажет все, как было, и выдаст своих соучастников. Беляев — практик и на все смотрит с позиции опыта. Опыт он считает надежной основой при решении самых трудных вопросов и сложных, запутанных дел, когда все концы так ловко запрятаны, что решительно не за что уцепиться, чтоб размотать весь клубок.
Заведующий отделением больницы, человек с подчеркнуто светскими манерами, о болезни Конькова распространяться не стал, заметил лишь, что тот страдает манией преследования и что встреча с сотрудниками милиции может отрицательно подействовать на больного. Добросклонцев в свою очередь сообщил, что их пациент подозревается в тяжком преступлении и что встреча и беседа с ним именно сейчас очень важна для следствия. Завотделением понимающе кивнул головой и разрешил встречу и беседу с Коньковым в присутствии лечащего врача. В отличие от своего начальника лечащий врач, седой хмурый человек, уже приближающийся к пенсионной черте, встретил Добросклонцева и Беляева настороженно и недружелюбно, — пожимая круглыми массивными плечами и глядя сквозь стекла больших очков себе под ноги, пробурчал:
— Не понимаю, что вам даст разговор с сумасшедшим?
— Но ведь его уже посещали, — напористо возразил Беляев.
Психиатр перевел взгляд на Добросклонцева и несколько смягчился:
— Одно дело родственники и друзья, другое — вы. Вы для него — враги, преследователи.
— Ну это напрасно: лично у меня с Коньковым самые добрые отношения, — добродушно заулыбался Беляев.
— Кто из родственников или друзей навещал Конькова? — спросил Добросклонцев. Юрий Иванович не исключал возможности «дружеских» отношений если не самого Конькова, то тех, кто стоит за его спиной, с кем-нибудь из персонала больницы. Эта мысль зародилась сразу же, как только узнал, что Коньков поспешно лег в больницу. Он внимательно наблюдал за психиатром. Тот пробурчал вяло и нехотя:
— Заходил какой-то, родственником назвался.
— Фамилия? — поинтересовался Беляев. — Не помните? У вас записана?
— Мы не спрашивали. У нас больница общего режима. И Коньков для нас не преступник, а обыкновенный больной. Поговорите с ним, он вам сам расскажет, кто его навещал. Человек он общительный. Подождите здесь, я сейчас за ним схожу. — И врач поспешил удалиться.
— Как тебе нравится? — вполголоса спросил Добросклонцев Беляева, кивнув на дверь, за которой скрылся врач.
— Нелюдим. Похоже, что ему все осточертело. Постоянное общение с такими больными, наверное, откладывает отпечаток на характер, — пожал плечами Беляев. В поведении психиатра он не находил ничего необычного.
Сопровождаемый врачом с широкой улыбкой на круглом скуластом лице, вошел Коньков, с порога объявил, скаля крупные крепкие зубы:
— А вот и мы, приветик. Чем могу быть полезен? С кем имею честь? — И без приглашения сел на белый деревянный стул.
Конькову на вид было под сорок. Русая прядь волос падала на широкий лоб до самых бровей, густых и таких же русых, и это придавало выражению его лица суровый вид, совершенно не соответствующий веселому и развязному тону. В светлых до блеклости глазах, подвижных и беспокойных, бегали тревожные искорки. Это беспокойство чувствовалось и во всей фигуре Конькова — плотной, основательной, с крутым крепким затылком, постриженным высоко, под «бокс». Обе руки откинуты назад, за узкую спинку стула, точно он их прятал. Обращаясь к Конькову, врач сказал:
— Николай Демьянович, товарищи из милиции хотят с вами поговорить.
— Три дня лежу в больнице я, и вот пришла милиция, — пропел Коньков и протянул Беляеву руку: — Мое почтение, товарищ начальник.
Беляев кивнул на Добросклонцева, представил:
— Это мой коллега из Главного управления.
— Калека, калека, согрей человека. Коли не согреешь, сам околеешь. Водку пили? Вот, купили! — Коньков расхохотался деланно идиотским хохотом.
— Вы — поэт, Коньков, — добродушно улыбнулся Добросклонцев.
— Во! Понимающие люди оценили, а доктор считает меня шизиком. А что думает товарищ начальник? — вопрос относится к Беляеву.
— И не шизик и не поэт, — отозвался Станислав Петрович.
— Ты хитер, начальник, все знаешь.
— Почти все, — улыбнулся лукаво Станислав Петрович. — Но кое-какие детали хотелось бы выяснить, уточнить.
- Предыдущая
- 10/65
- Следующая
