Призрак Адора - Шервуд Том - Страница 16

• Предыдущая
• 16/71
• Следующая

И верно. Едва я только спросил у раненых, не желает ли кто сойти для лечения на берег, как услыхал испуганную, горячую просьбу разрешить им остаться на корабле. Я пожелал им быстрого выздоровления, предупредил, что ночью корабль уходит из гавани, и мы отправились дальше, во владения Леонарда.

Грузный, спокойный, с бритой до блеска головой кок отложил в сторону длинный разделочный нож и почтительно поприветствовал меня и Стоуна. Я видел, что они с Бэнсоном были рады встрече и хотели пожать друг другу руки, но не пожали – наше присутствие остановило их. Я почувствовал это и испытал неловкость: никак не привыкну быть важной персоной. Скрывая смущение, спросил, все ли запасы сделаны. В ответ он широким жестом пригласил меня пройти в глубину камбуза и дальше – в склад на деке и склад в трюме. Каждый лишний шаг для меня был страданием, и я не хотел идти с этой ненужной проверкой, хватило бы и его слова, но досадная растерянность помешала мне остановить его.

Он шёл со свечой впереди, и её слабый свет теснился в узком проходе между стенами из бочек, бочонков, корзин и ящиков. Янтарное мерцание пятнало кованые углы продуктовых сундуков, накидывало вуали из чёрных ромбиков на корзины, вызывая эти ромбики из углублений под перегибами ивовых прутьев. Громадные косые кресты теней толкал свет впереди себя, налетая на туго натянутые канаты и цепи. Да, на случай бури наш провиант был закреплён тщательно и надёжно.

Трогая эти цепи рукой, на ходу, Леонард что-то пояснял, но я не слышал его. Сквозь боль в моё сознание просочились воспоминания о том разбитом “Дукате”, который из мёртвого живота своего вынимал для меня такие же вот бочки и ящики. Вдруг до меня долетела негромкая фраза:

– И тогда у матросов не будет цинги, нужно только их заставить.

– Что заставить? – переспросил я.

– Так капусту же кушать квашеную, мистер Том, – продолжал втолковывать мне кок. – Они ведь считают её какой-то подозрительной гадостью.

– И что же, это хорошее средство против цинги?

– Лучшее из доступных.

– Хорошо. Захвати с собой в камбуз, попробуем.

Мы пошли назад тем же узким коридором. Пахло дубом, воском и окороком.

Леонард выставил на стол большую глиняную миску и отвесил в неё из бочонка мокрой желтеющей каши. Из другого бочонка он плеснул в кружки какого-то тоже жёлтого мутного зелья и сильно разбавил его водой. Ко всему этому он прибавил горку сухарей и застыл возле стола, скрестив на груди тяжёлые толстые руки.

– Вот это спасает от цинги? – недоверчиво спросил я, разглядывая изысканную отраву.

– Именно так, мистер Том, – уверенно и весомо проговорил кок.

– И сухари?

– И сухари, – убедительно продолжил он. – Острые и жёсткие крошки трут и давят дёсны. Те становятся крепкими и плотными. Не будет сухарей – уже через пару месяцев кое-кто из команды, вместо того, чтобы прыгать по вантам, будет лежать с распухшими ногами и вынимать изо рта зубы. Один за другим. Как семечки из подсолнуха.

– А это что?

– Вот это – лимонный сок. Это – капуста.

– И всё это нужно давать команде?

– И матросам давать, и самим есть. И тогда если в море у кого-то случится цинга, я выйду из камбуза, поднимусь на палубу и пешком отправлюсь домой.

– Ох и сводит же скулы, – проворчал я, отхлебнув из кружки.

– Очень кислый, – важно согласился со мной Леонард. – Но лекарство сладким не бывает.

Бэнсон и Стоун в это время дружно хрустели сухарями.

– Хорошие? – спросил я Носорога.

Он лишь блаженно зажмурился.

– Это кналлеры, – сказал довольный Леонард. – Запасся исключительно ими, хотя и дороговато.

– Немецкое слово? – спросил Стоун.

– Да, – кивнул кок головой. – По нашему – “трескуны”. Из ржаной муки. Самый любимый сорт у моряков. У “английских светлых”, что из пшеницы и кукурузы, совсем не тот вкус. “Хрустящие хлебцы” не очень-то уж хлебцы и уж совсем не хрустящие. Шведский круглый сухарь с дыркой посередине – очень твёрдый. Матросы называют его “точильный камень”. А трескуны – превосходная пища. Вот увидите, когда матросы будут делать “собачье пирожное”, я выдам им кналлеры – и они станут радоваться, как дети.

– Что за пирожное такое? – спросил я, всматриваясь в покачнувшийся вдруг перед глазами стол.

– Второе после пудинга лакомство на корабле. Толкутся сухари до крошек, добавляются сало, вода и сахар. Тут оно самое и есть.

Я почувствовал, что мне не просто тяжело, а что я стал терять силы. Мучительно потянуло лечь и не двигаться.

Мы поднялись на палубу. Здесь я заметил, что крен стал немного меньше, мёртвые тела исчезли, а между мачтами мечется, то и дело падая на колени, наш крикливый пленник и толкает перед собой тяжёлую каболковую швабру.

– Рассказал? – спросил я у Давида.

– Всё, что мог. Но только нового мало.

– А почему крен уменьшился? – поинтересовался я у Бариля.

– Вернули на место пушки левого борта, – доложил тот.

– Так быстро? Сколько же пушек на левом борту?

– Сколько и на правом. Пять.

– Что-о?! На “Дукате” всего десять пушек?!

– В бортовых портах – десять. Но есть ещё порт Оллиройса.

Боцман показал в сторону юта. Я посмотрел. На корме, на самой верхней надстройке, стоял невысокий, в рост человека, широкий шатёр. Круглый, как барабан, шагов семь или восемь в диаметре. Он занимал добрую треть юта; капитанский мостик сиротливо пристроился сбоку.

– Что это? – поражённый, спросил я.

– Никто не знает, – ответил мне Стоун. – Оллиройс строго, даже свирепо потребовал, чтобы ни одна живая душа не видела, что там внутри. Мне он шепнул лишь: “Там сидит страшный зверь”.

– Где он сейчас?

– В крюйт-камере, взвешивает порох.

Но беседовать с канониром уже не было сил. Кое-как я спустился в шлюпку и закрыл глаза.

Мы разделились. Давид помчался домой – переодеться, чтобы нанести несколько визитов знакомым и друзьям из адмиралтейства. Мы же с Бэнсоном и матросами прикатили домой. Прямо в прихожей я сбросил на пол Крысу и плащ, из последних сил доковылял до залы, лёг на тахту и прошептал склонившемуся надо мной милому лицу:

– Всё, Эвелин. Можешь меня лечить.

Прошептал – и отплыл в тёмную, вязкую пустоту.

Кажется, спал я долго. Очнулся в той же зале, раздетый, перевязанный, укрытый лёгким одеялом. Разбудили меня взволнованные голоса. Они старались быть тише и незаметнее, но эта их напряжённая скрытность вызвала как раз обратное действие. Я приподнял голову и слабо спросил:

– Что?..

Беседующие примолкли; устремились в сторону Эвелин пытливые робкие взгляды.

– Ладно уж, – вздохнула она. – Говорите, раз проснулся. Но только чтоб не вставал!

Поспешно кивая и успокаивающе поводя руками, ко мне приблизились Нох и Давид. За ними подтянулись остальные – высокий узколицый Робертсон, краснощёкий, с необъятной грудью и могучими руками Каталука, а также новичок в нашей компании – с выражением неловкости на круглом лице – Готлиб Глаз.

А я пожалел, что проснулся: раны встрепенулись, словно два зверя; с радостным воем вгрызлись в меня их кривые и острые зубы. Непослушным сознанием, шалея от боли, я принялся вникать в смысл взволнованных слов Давида и Ноха.

Новости действительно были волнующие, и азарт немедленных действий пьянил и покалывал всех. Всех, кроме меня. Одна только мысль – что сейчас нужно будет встать, одеться и ходить – доставляла мне новую боль. Стоило лишь подумать об этом, как с удвоенной силой вспыхивал огонь в проклятых ранах, и подкатывали слабость, отчаяние, тошнота. Я малодушно мечтал, чтобы кто-нибудь сказал: “оставим Тома в покое, сами справимся”, – но никто, никто этого не говорил. Более того, именно мне отводилась, с общего одобрения, главная роль в затеваемом действе. Но честное слово, проклятые звери так измучили меня, что я готов был заплакать! Кто бы мог подумать, что два неглубоких прокола могут принести человеку столько страданий. Как это не похоже на то, что я читал в книгах о боях и героях. На деле всё не так, совсем, совершенно не так. Или книги врут, или я не герой…

• Предыдущая
• 16/71
• Следующая