Мемуары [Лабиринт] - Шелленберг Вальтер - Страница 3

• Предыдущая
• 3/167
• Следующая

Не прекращаются слухи о том, что Вальтер Шелленберг, шеф бывшей германской тайной службы, все еще жив. Утверждают, что он только скрывается, работая неузнанным (ведь искусство маскировки — его профессия) где-нибудь в Испании, Египте, в одной из арабских стран и бог знает где еще. Место жительства его призрачного существования довольно часто меняется. Если верить сенсационным сообщениям некоторых газет, его можно назвать Агасфером разведки. Но это не так. Он мертв. Он умер в начале марта 1952 года в Турине. Там же он похоронен.

Последний раз я видел его в октябре 1951 года. Он был очень болен и уже не мог довести до конца начатую работу. Смерть Шелленберга была нелегкой. Уже много лет его мучила болезнь печени. Он давно знал о необходимости срочного хирургического вмешательства. Но он все откладывал, боясь операции. В конце концов время было упущено. Помощь туринских врачей пришла слишком поздно. За страх смерти он расплатился собственной жизнью: таков совершенно обычный конец человека, последние годы жизни которого были полностью лишены чего-либо яркого и экстравагантного, который влачил бедное событиями существование, полное горечи поражения, у которого не было даже сил на отчаяние.

И этот человек, и его смерть мало пригодны для того, чтобы стать предметом легенды. Но судьба его была необычной. Судьба оказалась значительнее того, кому она досталась. В этой жизни было все, что делает ее исключительной: слава, власть, приключения, героизм, фантастика; коснулась она и сферы преступления. Но в конечном счете все эти очень большие слова не подходят к Вальтеру Шелленбергу: они болтаются вокруг фигуры реального человека, как костюм слишком большого размера.

Когда я впервые встретил его в Палацца на Лаго-Маджоре, на одной дружеской вечеринке в конце лета, я с трудом различил его среди гостей, собравшихся в большом отеле. Худощавый человек среднего роста, корректно одетый, не лишенный обаяния, у которого ни в жестах, ни в одном движении, ни в одной черте лица не было ничего бросающегося в глаза. Его можно было принять за любезного адвоката или за предпринимателя средней руки. Его вежливость казалась слишком напряженной, чтобы быть искренней. Несомненно, от этого человека исходило какое-то смутное обаяние, которое он временами пытался заставить сверкать во всю мощь. Он говорил спокойно, приглушенным и мягким голосом; он составлял фразы с небрежностью, мешающей ему полностью убедить собеседника. Тон его разговора временами нарушала какая-то странная нервозность. Становилось ясно, что Шелленберг старается в первое же мгновение завоевать своего собеседника при помощи тихой, почти незаметной атаки. Чувствовалось, что он не в состоянии переносить недоверчивую отчужденность и сдержанность, что он давно уже не обладает той уверенностью в себе, какую охотно демонстрирует. Казалось, его большие светлые глаза не перестают выпытывать у собеседника, как тот «относится» к Шелленбергу, в состоянии ли еще он, бывший шеф германской тайной службы, оказывать на окружающих такое же влияние, как это бывало раньше. Осторожная реакция партнера портила ему все удовольствие от беседы. Он чувствовал себя вынужденным усилить нажим. На глазах его самоуверенность превращалась в банальное тщеславие. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Самоуверенность Шелленберга была лишена всякой социальной опоры. Его родители принадлежали к среде обедневшего бюргерства, ставшего жертвой войны, революции и инфляции. В юности ему, несомненно, пришлось узнать нужду. В наследство от родителей ему досталась, пожалуй, социальная амбиция — средств же для ее удовлетворения не хватало. Таковы классические условия для становления парвеню, человека, стремящегося любой ценой «выбиться в люди», испытывающего сомнительную страсть к общению с «избранным обществом» и склонного добиваться своего на пути авантюр и несолидных спекуляций, а не в результате упорного труда. После первой мировой войны стендалевский Жюльен Сорель наверняка не облачился бы в сутану священника. Пример этот выбран не случайно: люди, подобные Шелленбергу, склонны к сомнительной романтике. Их с магической силой притягивает мир, расположенный по ту сторону установленных порядков, по ту сторону скучной расчетливости. Необычное у них — в порядке вещей, случайное для них — правило. Недаром Шелленберга особенно привлекала эпоха Возрождения. В этом он сближается с представителями «потерянного поколения» послевоенной Европы. Их восхищение мощью торжествующей воли героических личностей соответствовало их собственной слабости. Их внутренняя раскованность делала их рабами коллективизма. Слабости и дарования, сплетенные в этих людях воедино, вели между собой роковую игру.

Когда, например, Шелленберг наталкивался в деловом споре на упорное сопротивление, он умел изменить тактику, отказавшись от грубого психологического давления. В течение нескольких секунд исчезало его озлобленное напряжение; сложив оружие, мило улыбаясь, он соглашался на капитуляцию, условия которой он пытался выторговать с невозмутимой терпимостью. Насколько сильно было в нем стремление оказывать влияние на окружающий его мир и людей, настолько же легко он сам поддавался чужому влиянию.

В этом сильном рецептивном таланте скрывалась способность к духовной приспособляемости, которая, несомненно, до известной степени объясняет тайну его блестящей карьеры. В то же время она проявилась и как опасная слабость. Способность к приспособлению означала и ненадежность. С почти женской чувствительностью уживалась капризность опереточной дивы, уже не уверенной в собственном успехе. У Шелленберга не было ярко выраженного подлинно мужского характера. Было бы преувеличением назвать его сильной личностью.

Однако справедливость требует признать, что я познакомился с ним впервые в тот момент, когда он был болен, ослаблен неудачами, измучен заботами — одним словом, был сломлен. Повсюду — за едой, за работой, во время вечерней беседы у стойки бара — время от времени в его лице появлялось выражение едва переносимой физической боли. Когда он обедал, его прибор всегда окружала батарея пузырьков с лекарствами. В последние недели нашего знакомства его физический распад происходил буквально на глазах. Кроме того, почти ежедневно его терзали заботы о семье и своих финансовых делах. Правда, он не проявлял чрезмерной бережливости и не накладывал на себя особых ограничений в этом курортном отеле, обставленном с феодальной роскошью. Тем не менее, он с трудом сводил концы с концами. Аванс, полученный им под свою книгу, ни в коем случае не позволял ему делать те расходы, к которым он привык. Было неясно, из каких источников черпает он средства на оплату своего пребывания на курорте. Тактичность не позволяла спросить его об этом. Но он сам чувствовал себя обязанным время от времени — каждый раз по-новому — рассказывать о своих финансовых результатах. Его объяснения звучали довольно фантастически. То он говорил, что им заинтересовалась одна богатая француженка, принадлежащая к кругам, связанным с косметической промышленностью. В другой раз он давал понять, что погибший от рук наемных убийц шведский граф Бернадотт [1] завещал ему, в знак благодарности, немалую сумму. Рассказывая такого рода истории, он пристально вглядывался в собеседника, пытаясь узнать, верит ли тот его словам, В то же время им владела страсть к скрытности. Когда его касса истощалась, он посещал расположенный неподалеку Милан. Всякий раз он окружал эти небольшие поездки такой тайной, как будто это было из ряда вон выходящее событие. Казалось, ему было трудно хранить полное молчание. Он удовлетворялся тем, что в неоконченной фразе или живописном рассказе обращал внимание слушателей на то, что он встречался с очень важными лицами, поддерживающими связи с Ватиканом, Испанией или крупной промышленностью.

• Предыдущая
• 3/167
• Следующая