Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 27

• Предыдущая
• 27/192
• Следующая

– Ну, а дальше что?

– А дальше прыгает на ходу кто-то на задний полоз саней – и хвать с меня меховую шапку! И ищи-свищи – нет его! И шапки нет!

– Вот-вот! – злорадствует Владимир Иванович. – Так вам и надо! И что же вы?

– Рассердился. Очень. Ведь мороз градусов двадцать! Кричу извозчику: «Заворачивай обратно, не поеду! У меня шапка не краденая, за нее трудовые деньги плачены!..» И что бы вы думали? Выскакивает мой спутник из саней, становится на колени в снег – и ка-а-ак заплачет: «Доктор, доктор дорогой! Что? шапка, найдем мы вашу шапку… А жена-то моя, а ребеночек ведь помру-у-ут!»

– И вы размякли и поехали к нему?! – спрашивает с ужасом Серафима Павловна.

– Конечно, поехал. Закутал голову вязаным шарфом и поехал. А что было дальше, пусть Леночка вам расскажет.

Мама кончает папин рассказ:

– Уехал Яков в ту ночь к этой больной. Мы все спим. Вдруг тихонько скребутся у входной двери. Часа в два ночи. Юзефа не впускает, спрашивает через цепочку: «Кто?» А там какие-то двое просовывают под цепочку меховую шапку. «Возьмите, докторова шапка!» – и убежали!

– Это они, воры эти, – у них ведь круговая порука! – у кого-нибудь украли и вам принесли… вместо вашей… – брезгливо роняет Владимир Иванович.

– Нет-с! У них хоть, вероятно, и существует круговая порука, но шапка эта была моя собственная! Рассказывай дальше, Леночка!

– Его вещи подменить нельзя, – продолжает мама. – Вы же знаете, какой он рассеянный, – я, где можно, с изнанки вышиваю красными нитками: «Доктор Я. Я.». И на шапке эта метка была. Юзефа побежала было за этими людьми – где там! И след замело… Стоим мы с Юзефой друг против друга, смотрим на эту шапку, и вдруг Юзефа как заголосит: «Убили нашего доктора! Убили и шапку домой принесли!» Побежали мы обе в полицию, носимся по полицейским участкам, требуем, чтоб сию минуту искали они Якова!.. Ну, в полиции не торопятся. Пока протрут глаза, пока всё запишут в протокол… Юзефа их поливает: «Лайдаки вы, бодай вас! Разбойников покрываете! Сию минуту ищите нашего доктора, а не то я тут у вас всё разнесу!..» Приходим наконец утром домой, уже часов восемь-девять было, а Яков, оказывается, уже вернулся и спит в столовой!..

– Да-с! – Папа весело подмигивает. – А вот граф Забего мне ни шляпу, ни золотых очков не вернул и не вернет!

– Папа, – вдруг спрашиваю я (обо мне все забыли), – а жена этого человека, к которому ты тогда поехал, – она выздоровела?

– Ох, эти дети! – смеется Серафима Павловна. – Чем Сашенька интересуется!

– Нет, она права… – И папа подзывает меня к себе: – Правильно, Пуговка! Не в шапке дело, пропади она совсем, а в жизни человеческой. Эта женщина родила при мне великолепного мальчишку, и больше я их никогда не видал, – значит, они живы и здоровы, не то прибежали бы ко мне…

Павел Григорьевич прощается – он идет в госпиталь. Папа говорит ему все, что надо передать в госпитале, и Павел Григорьевич уходит. Пока мама и Серафима Павловна отходят к платяному шкафу и обсуждают мамино новое платье, Владимир Иванович негромко спрашивает:

– Яков Ефимович, этот молодой человек, что сейчас ушел, – кто он такой?

– Учитель. Сашурку нашу в гимназию готовит.

– Из поднадзорных?

– Да. Студент-медик. В госпитале помогает мне. Очень дельный.

– Уж вы и выберете учителя для девочки!.. Каторжник бывший?

– Нет. Сослан был в Якутскую область, отбыл срок и вернулся… А чем он, собственно, интересует вас, Владимир Иванович?

– Что-то я его несколько раз у нас в Броварне видел… То около завода, то около хат, где мои рабочие живут…

Папа объясняет Владимиру Ивановичу, что Павел Григорьевич недурно рисует – бродит по окрестностям, зарисовывает пейзажи…

– Скажите этому господину… – Голос Владимира Ивановича звучит почти угрожающе. – Скажите ему, чтобы ко мне в Броварню не шатался! А не то я на нем так-к-кой пейзаж разрисую!..

– А вы это ему сами скажите! – предлагает папа. – И не задавайте мне загадок. Что вы всем этим хотите сказать?

– А то, что все эти ваши ссыльные, поднадзорные, ну, одним словом, господа революционеры, они рабочих мутят. Желательно им почему-то, чтобы первого мая все рабочие бастовали! А мне всякий день забастовки – просто нож в горло: Пасха скоро, сколько людям пива нужно, представляете? Эта ихняя забастовка мне пасхальное пиво зарежет. Убытки – представляете? Рабочему день бастовать – ну, не получит он за этот день свои двадцать – тридцать копеек, не поест один день, что ему, он привык! А мне это – сотни, тысячи рублей, шутите?

Папа не успевает ответить – в комнату с веселым щебетом влетают Рита, Зоя и тетя Женя. На Зое и Рите новенькие, только что купленные шляпки из светлой соломки, вокруг тульи изящно выложены гирляндой искусственные ветки, листья – как живые! На ногах у девочек «бронзовые» туфельки, тоже новенькие. Рита и Зоя скользят, кружатся по полу, чувствуя себя нарядными, хорошенькими. Все мы любуемся ими.

– Весна… – с умилением глядит на них тетя Женя. – Примавэра… Боттичелли…

Уж эта тетя Женя! Не может сказать попросту: «Ах, какая прелесть! Ужасно красиво!» – Едем! Едем в зверинец!

По папиному настоянию мама тоже едет со мной в зверинец. Мы там пробудем часа два-три, а папа пока поспит. Ох и отоспится он, бедный, в эти несколько дней!

Когда мы спускаемся с лестницы, тетя Женя говорит Серафиме Павловне:

– Я нарочно не купила девочкам шляпок с цветами или с лентами. Бантики, васильки, ромашки – это банально, это носят жук и жаба. А эти гирлянды листьев – посмотри, как изысканно!

По дороге в зверинец я спрашиваю у Риты и Зои:

– А как те дети, которые приходили тогда к вам ужинать? Ну, Франка с Зосенькой, Антось, Колька…

– Ax, эти… – вспоминает Зоя.

– Ходят они к вам?

– Нет! – отрезает Рита. – Больше не ходят.

– Почему?

Сестры переглядываются, и Зоя, скорчив смешную гримаску, отвечает:

– Надоели.

На краю большой пустой базарной площади, среди непролазной весенней грязи, навозных куч, оброненной с возов соломы, поставлена громадная палатка. Словно зверолов, накинув этот брезент, накрыл им множество зверей. Из-под брезента доносятся звуки шарманки, рычание хищников, визг и крики обезьян. На боках палатки, словно отпотевших от пятен, разводов грязи и сырости, налеплены яркие афиши: «Африканские львы» (прыгают через обручи, затянутые бумагой), «Бенгальские тигры» (стоят на задних лапах), «Индийский слон» (с высоко поднятым хоботом), «Самая большая в мире змея-удав» (обвивающая ствол пальмы). Перед афишами толпятся мальчишки, зеваки.

Большая толпа посетителей сразу оттирает нас от Шабановых.

При входе в зверинец словно погружаешься в густое, душное облако почти невыносимой вони. Я стараюсь не дышать носом и думаю: «Ох, как же, должно быть, воняет в Африке или в индийских джунглях – ведь там зверей еще гораздо больше!..»

Звери – в клетках, поставленных друг к другу очень близко; и самые клетки очень тесные. Некоторые звери явно томятся в этой тесноте – например, белый медведь (ближе к выходу, где холодно, стоят клетки с северными зверями; звери из жарких стран занимают середину палатки). Белый медведь, кстати, почти не белый, до того он грязный, словно валялся во всех лужах, его шерсть прямо побурела от грязи. В клетке белого медведя стоит что-то похожее на большую цинковую ванну с грязной водой. Эта ванна занимает три четверти клетки, а сам медведь неподвижно стоит рядом, тоскливо качаясь из стороны в сторону, как маятник. В ванную он при нас не полез ни разу – что за удовольствие, если не только плавать, но даже двигаться в ней для него, вероятно, невозможно! Глаз белого медведя не видно, они теряются, как в траве, в его грязно-белой шерсти.

Зато у соседа его, северного оленя, глаза большие, выпуклые, смотрят печально и даже, как мне кажется, укоризненно: «Вот, ходите вы все мимо моей клетки, а я стой как дурак!» А неподвижен он оттого, что клетка тесная и огромные ветвистые его рога не позволяют ему двигаться, – он и стоит, как дама в слишком большой шляпе!

• Предыдущая
• 27/192
• Следующая