Нежные листья, ядовитые корни - Михалкова Елена Ивановна - Страница 20

• Предыдущая
• 20/74
• Следующая

Коваль не обиделась. Она никогда не обижалась на Любку. Может быть, именно поэтому Савушкина, чей змеиный язык мог жалить до бесконечности, в издевательствах над Иркой никогда не позволяла себе зайти слишком далеко. Не оттого, что они были подругами – это никогда не остановило бы ее, – но оттого, что Иркина молчаливая готовность все снести оказывалась непреодолимой преградой для Любкиной злости.

– Я тебе не про себя, а про супружника твоего, – спокойно возразила Коваль. – Не подпишется он под этим проектом. Если только ты ему плешь не выешь. Я ж тебя знаю, Савушкина. Ты – адский мозготряс.

– Кто? – изумилась Любка.

– Мозготряс. Если тебе чего хочется, ты начинаешь человека трясти, как грушу, пока с него хотя бы яблочко тебе в руки не упадет.

– С груши, – кивнула Сова. – Яблочко. Ага.

– Вот именно! Проще яблоко родить, чем объяснить тебе, почему здесь только груши растут! Может, ты своего и уломаешь, но я б тебе не советовала. Не надо вам с Рогозиной иметь никаких дел.

Савушкина слушала Ирку, глядя на нее в зеркало. Отражение – загадочная вещь: бывает, оно открывает то, чего никак не ожидаешь увидеть. На лице подруги, произносящей последние слова, явственно проступила брезгливость.

Выражение это было настолько не свойственно Коваль, что озадаченная Любка обернулась к ней.

– Хорош трепаться! – потребовала Ирка в своей обычной манере. – Показывай купальник свой микроскопический!

«Показалось», – облегченно выдохнула Савушкина.

После раннего завтрака, на котором она встретила лишь парочку бодрых пенсионеров, Маша отправилась в парк. Апрель с утра обманчиво поманил солнцем, расписав щедрыми масляными мазками стены столовой, но, стоило ей выйти из отеля, окатил холодом, как из бочки. Дул крепкий ветер, настоянный на снегу, сосульках и сосновых иглах, и Маша в первую секунду решила вернуться.

Как вдруг заметила в глубине парка знакомую фигуру.

Толстуха в лыжном костюме и шапке с огромным красным помпоном переваливалась через закостеневшие сугробы, пытаясь выбраться из-под деревьев на тропинку. Подтаявший накануне снег за ночь схватился ледяной коростой, и бедная женщина скользила на одном месте, зачем-то прикрывая ладонью живот и из-за этого едва удерживая равновесие.

Маша живо сбежала с лестницы и помчалась в парк, забыв про холод.

– Мотя! Руку!

Губанова вцепилась в нее, едва не повалив Машу, и наконец-то ступила на расчищенную асфальтовую дорожку.

– Фух! Ну надо же, – она изумленно покачала головой. – Прямо как в капкане.

Маша едва удержалась от смеха, глядя на ее обескураженное лицо.

– Господи, Мотя! Зачем тебя туда понесло?

– Представляешь, свиристеля увидела под сосной. Решила рассмотреть поближе, а он – порх! – и улетел. – Мотя огорченно взмахнула руками, показывая, как это случилось. – Наверное, его мой пумпон испугал.

Она с гордостью показала на пушистый красный шарик.

– Этот пумпон Максик сделал! – сказала она, напирая на «у» в помпоне. – Сам, представляешь?

– Прекрасный помпон, – с улыбкой согласилась Маша. – А сколько твоему мальчику?

– Которому из? – рассмеялась Мотя. – Старшим тринадцать и пятнадцать. Младшим шесть и четыре. Боевые пацаны! Я от них-то сюда и сбежала. Надо ж матери отдыхать хоть иногда, правильно я говорю?

Маша растила одного спокойного умного мальчика, основным недостатком которого, по ее мнению, была чрезмерная увлеченность «Рамштайном». Будь у нее четыре «боевых пацана», лучшим местом для отдыха она считала бы обитую матрасами палату в сумасшедшем доме.

– Ты, Мотя, героическая личность, – ничуть не лукавя, сказала она.

– А, брось. Была б я героическая, осталась бы с первым мужем.

Она взяла Машу под руку и увлекла в глубь парка.

Если б Маша в этот момент обернулась, она увидела бы человека в том же окне, откуда вчера за ней наблюдали. И поскольку день стоял солнечный, она узнала бы его, и не случилось бы всего того, что случилось потом.

Но Маша не обернулась.

– Я про героизм и первого мужа не очень поняла, – осторожно сказала она, памятуя о неудачном окончании разговора с Сашей Стриж.

– Супруг из него вышел паршивый, – пояснила Мотя. – А папаша – отличный! Прямо выставочный папаша, хоть сейчас медаль вешай. Из-за этого я его козлиное отношение ко мне до-о-о-олго согласна была терпеть. А потом как-то раз спросила себя: Мотя, кто у нас мера всех вещей? Человек, как утверждал Протагор! А ты, Мотя, не человек разве? Может, ты насекомое, Мотя? А если нет, отчего ты все происходящее меряешь детьми, а не собой?

На Протагоре Маша вздрогнула и внимательно посмотрела на Губанову. Но лицо у той оставалось безмятежным.

– Короче, выгнала я своего Алексея. А тут у одного сына в школе проблемы, у другого переходный возраст во всей красе… – Она махнула рукой. – Вот тогда с качествами бывшего супруга кое-что и прояснилось.

– Например?

Мотя остановилась.

– «Хороший отец» – это ведь разные вещи с точки зрения ребенка и матери. Понимаешь? – она доверчиво заглянула Маше в лицо. – Для ребенка хороший – это какой? Веселый, играет с ним, разрешает на компе рубиться весь день и лопать чипсы. А для матери совсем даже наоборот. Хороший – значит заставил уроки делать, накормил супом-вторым-компотом и на прогулку одел как надо, а не в то, что под руку подвернулось. Алексей-то однажды нашего младшего ребенка на улицу отправил в балетных чешках. А что такого, говорит, они все равно черные, грязь не видна. Это в октябре! А сыну ничего, даже понравилось. Радовался: по горке хорошо скользят.

Она перевела дух.

– Твой бывший муж из этих, из веселых? – понимающе спросила Маша.

– Ага! Дети его обожают. Даже чужие завидуют: мол, прикольный у Андрюхи со Славяном папка! А он и правда прикольный. – Мотя помолчала. – А что Славка после той прогулки в больницу загремел, так это ведь уже другая опера, верно? Или лучше сказать, жанр. Был жанр нескучных выходных, стал жанр суровых будней. На буднях-то Алексей и сдулся. Больницы, уколы, рентгены, взятки сестричкам – это женская епархия, он к ней касательства не хотел иметь. Так и не навестил Славку ни разу за две недели.

Мягкое расплывшееся Мотино лицо словно подобралось. Маше внезапно пришло в голову, что эта большая неуклюжая женщина может быть очень опасна, если обидят ее детей.

– Что я о себе да о себе! – спохватилась Мотя. – Ты лучше вот что скажи: зачем нас Рогозина в сауне собирает?

Маша рассеянно проводила взглядом белку, удиравшую вверх по стволу. Ее первоначальное решение проявить дипломатичность и смягчить углы сменилось нежеланием врать.

– Развлечься она хочет за наш счет, Мотя. Женщины себя в купальниках обычно не любят, стесняются. У одной целлюлит, у другой живот, у третьей шрамы от кесарева. Мало кто идеален. А тут все как на ладони.

– Да и пускай развлекается, – смиренно согласилась Мотя, щурясь на солнце. – Я не против. Взять меня: центнер весу, сиськи давно живут на пузе, щеки льнут к плечам. А почему? Потому что жру в свое удовольствие.

Маша оторопело уставилась на Губанову. Какие еще щеки на плечах?

– А много ли у меня других радостей? – с неожиданным пылом воскликнула Мотя. – Вот мне подруга все время твердит: детей родить ума много не надо! Соску им в рот сунуть ума много не надо! По школам распихать… Ну, ты поняла. А я ее слушаю – и жрать хочу! Лопаю – и такой кайф ловлю… Как наркоманка, честное слово. Это со школы пошло: как заладит Рогозина свое «дура жирная», так лишь бы сожрать что-нибудь. Она же смеялась, когда я ела, и отставала от меня. И вот знаю я, что дура! Знаю, что толстая! Что никчемная, ни к чему не пригодная, кроме того, что вообще все умеют! А все равно жру!

Маша пыталась вклиниться в этот поток, но не смогла.

– Ну, нету, нету в моей жизни ничего важного! – покаялась Мотя. – Вот ты, Маш, сценарии пишешь. По ним детские передачи снимают. Значит, ты детей радуешь!

• Предыдущая
• 20/74
• Следующая