Дальний умысел - Шарп Том - Страница 1

• 1/59
• Следующая

Когда Френсика спрашивали, с какой стати он нюхает табак, он объяснял, что по недосмотру судьбы родился на два столетия позже, чем ему следовало. Вот когда бы он жил-поживал да радовался: в век разума, стиля, прогресса, развития и тому подобного, самого ему, Френсику, подходящего. Ни то, ни тому подобное вовсе ему не подходило, а восемнадцатый век был вовсе не таков, и он это прекрасно знал, но тем паче восторгался и тем пуще забавлял слушателей, как бы доказывая им, что вкус к нелепице духовно роднит его со Стерном, Свифтом, Смоллеттом, Ричардсоном, Филдингом и другими гигантами – зачинателями романа, мастерами из мастеров. Сам-то он был литературный агент и огулом презирал свой ходкий бумажный товар, так что подлинное его восемнадцатое столетие помещалось на Граб-Стрит и Джин-Лейн, лондонских улочках, где ютились тогдашние писаки-поденщики: он почтительно копировал их вопиющие чудачества и показной цинизм – отпугивая таким образом бесперспективных авторов. Короче говоря, мылся он от случая к случаю, летом носил шерстяные фуфайки, ел сколько влезет, с утра пил портвейн, усердно нюхал вышеупомянутый табак; и всякому его клиенту, хочешь не хочешь, надо было применяться к этим дурным обыкновениям. Зато в контору он являлся рано, прочитывал все поступающие рукописи, тут же отсылал обратно некондиционные и немедля пристраивал прочие – вообще был на редкость деловой человек. Издатели смотрели ему в рот. Уж если Френсик предрекал, что книга пойдет, то она шла. У него был нюх на бестселлеры, сущее чутье.

Ему нравилось думать, что чутье это наследственное: отец его, оборотливый виноторговец, отлично вынюхивал дешевое, но пристойное столовое винишко и не постоял за расходами на образование сына, которое, вместе с нюхом более против отцовского изощренным, помогало Френсику обставить соперников. Правда, прямой связи между его добротным образованием и хваткой знатока доходного чтива не было. Нет, Френсик набрел на свой талант окольным путем: и как в его неподдельном восхищении восемнадцатым столетием был тайный выверт, так, не без выверта, он открыл секрет чужого литературного успеха.

В двадцать один год он вступил на жизненное поприще с оксфордской степенью магистра английской филологии и с намерением безотлагательно написать великий роман. Год он простоял за прилавком отцовского магазина в Гринвиче и просидел за письменным столом в своей комнатушке в Блэкхите – и решил, что для начала сойдет и роман не такой уж великий. Еще три года он сочинял рекламные тексты, создал дружно отвергнутый издательствами опус о жизни продавца гринвичской винной лавки и навсегда расстался с мыслью о писательстве. Когда Френсику стукнуло двадцать четыре, он и без всякого чутья понимал, что романистом ему не быть: дюжины две литературных агентов уже открестились от него с тем же приговором. Однако якшался он с ними не зря – ему очень понравилась их профессия. Жизнь у них была, это уж точно, занятная, вольготная и чрезвычайно уютная. Романов они не писали, зато имели дело с романистами (а Френсик по молодости лет усматривал в этом особую привилегию), ни от кого не зависели и, кстати, в отличие от того же Френсика, не слишком-то разбирались в литературе. Ели они и пили всласть, постоянно кого-нибудь угощали и угощались, а весьма невзрачный Френсик был обречен природою тешить беса чревоугодием, а не блудодейством – то бишь любил вкусно поесть. Словом, он нашел свое призвание.

В двадцать пять лет он открыл контору на Кинг-Стрит, рядом с овощным рынком «Ковент-Гарден» и поблизости от главнейшего лондонского литературного агентства «Кертис Браун», дабы иной раз, даст бог, воспользоваться почтовым засылом; и рекламировал свои услуги в «Нью стейтсмене», еженедельнике, читателей которого, судя по всему, особенно тянуло к литературной карьере, им, Френсиком, столь недавно отвергнутой. Затем он уселся в кресло, ожидая, пока его захлестнет поток рукописей. Ожидать пришлось долго, и только он было задумался, станет ли отец дальше платить за снятое под контору помещение, как почтальон принес сразу две бандероли. В одной из них был роман мисс Силии Туэйт со Старой Насосной Станции, что в Бишопс-Стортфорде; прилагалось письмо, сообщавшее, что «Сияние любви» – первый опыт мисс Туэйт.

Читая тошнотворную писанину, Френсик нимало не усомнился, что опыт именно первый. Это была псевдоисторическая чушь, замешенная на романтических слюнях: повествование о безнадежной любви молодого сквайра и жены отбывшего в дальний поход крестоносца, столь озабоченного целомудрием покинутой супруги, что за этой заботою явственно проступала патологическая добродетель самой мисс Туэйт. Френсик вежливо отписал, что «Сияние любви» – вещь непродажная, и отправил рукопись обратно в Бишопс-Сторт-форд.

Другая бандероль, казалось бы, принесла больше обещаний. Роман был тоже первый, назывался «Поиски утраченного детства» и принадлежал перу мистера П. Пипера, обитателя пансиона «Приморский» в Фолкстоне. Френсику роман показался прочувствованным и довольно впечатляющим. Детство у мистера Пипера было несчастливое, однако же своих малосимпатичных родителей он выписал донельзя тщательно, живо изобразив свои отроческие годы в Ист-Финчли. Френсик тут же переслал роман в издательство «Джонатан Кейп» и сообщил мистеру Пиперу, что предвидится выгодная сделка и хорошая пресса. Он ошибся. «Кейп» книгу не взял. «Бодли Хед» – тоже. Не взял и «Коллинз». Вообще все лондонские издательства отвергли ее – с комментариями от полупочтительных до издевательских. Френсик осторожно оповестил об этом Пипера и вступил с ним в переписку касательно изменения текста навстречу редакторским пожеланиям.

Не успел он оправиться от этой оплеухи, как получил другую, куда более увесистую. Журнал «Букселлер» без лишних слов сообщил, что первый роман мисс Силии Туэйт «Сияние любви» издательство «Коллинз» купило за пятьдесят тысяч фунтов, а издатели в Америке – за четверть миллиона долларов, и мисс Силия почти наверняка получит Памятный Приз имени Жоржетты Хейер[1] – за историческую романтику. Френсик недоверчиво перечел скупые журнальные строки – и переменил подход к литературе.

Если издатели готовы были платить такие деньги за чувствительную белиберду, оскорбляющую его, Френсика, образованный вкус, стало быть, все суждения о задачах современного романа, почерпнутые из книг Ф. Р. Ливиса[2] и непосредственно от своей научной руководительницы доктора Сидни Лаут, в денежно-издательском мире – совершеннейший вздор и вдобавок очень опасны для его посреднической карьеры.

Постигнутый этим откровением, Френсик в корне переиначил свои взгляды. Способы оценки остались прежними, но перевернулись вверх тормашками. Всякий роман, сколько-нибудь отвечавший требованиям, предъявляемым Ф. Р. Ливисом в его «Великой традиции» и предписанным мисс Сидни Лаут в монографии «Нравственный роман», Френсик с порога отвергал как издания не заслуживающий; зато сочинения, которые для его учителей были ниже всякой критики, он проталкивал в печать всеми силами. Такие-то суждения навыворот и принесли ему успех. К тридцати годам он стяжал у издателей завидную славу; он рекомендовал только выгодные книги. Роман после Френсика не надо было дорабатывать и можно было почти не редактировать. В нем было ровно восемьдесят тысяч слов; на исторический сюжет, учитывая прожорливость любознательных читателей, давалось сто пятьдесят тысяч. Начиналась книга эффектно, продолжалась еще эффектнее и заканчивалась эффектом сногсшибательным. Короче, в романе имелось все, что надо читающей публике.

Но если от Френсика к издателям романы поступали почти готовенькие, то это потому, что рукописи чающих публикации авторов редко миновали его досмотр, не преобразившись. Распознав секрет успеха по «Сиянию любви», он требовал одного и того же от всякой книги, и одна получалась не хуже другой, как пудинги или коктейли: секс и кровь, забористый сюжет, любовные перипетии, загадки и тайны, а в придачу еще намек на значительность, на культурный вклад. Этого как бы намека на значительность Френсик добивался во что бы то ни стало. За это почтенные газеты удостаивали книгу благосклонного отзыва, и читателям казалось, будто они совершают некое паломничество и преклоняются перед чем-то эдаким, пусть и не очень понятным. Такою смутной многозначительностью Френсик приманивал изрядно потребителей, презирающих бездуховное чтиво. Он всегда требовал какой-никакой существенности, которую вообще-то числил, вместе с глубинным проникновением, по убыточному разряду; но губительна для книги она была лишь в больших дозах, как фунт мышьяку в кастрюле бульона – гомеопатическая же кроха существенности лишь возбуждала читательский аппетит.

• 1/59
• Следующая