Мужская сила. Рассказы американских писателей - Шварц Делмор - Страница 13

Потом мне дали небольшую прибавку благодаря тому, что он замолвил слово в мою пользу, а также по пятьдесят центов за удовольствие участвовать в массовых сценах совместно с актерскими двоюродными по крови и по браку и просто с кучей притеатральной мелюзги и видеть, подобно тому, как каждый божий раз видел он, сотни бледных лиц, ожидающих, чтобы посмеяться или склонить голову в скорби при виде его переживаний.

Настал печальный день проститься с моей мамой. Влашкин помог найти поблизости от театра комнату в разумных пределах, где я бы чувствовала себя свободнее. А также, чтобы моему одаренному другу было куда приклонить голову от гвалта театральных гримерных. Мама лила и лила слезы.

— Это другой образ жизни, мама, — говорила я. — Не считая, что меня влечет любовь.

— Ты! Пустое место, гнилая дырка в куске сыра, и ты мне будешь рассказывать, что такое жизнь? — визжала она.

В глубоком оскорблении я ушла от нее. Но я держу зло недолго: полненькие, они такие, не мне вам говорить, — добрые, и я себе подумала: бедная мама, она и правда имеет больше меня понятия о жизни. Вышла замуж за кого не любила, за мужчину с болячками, который уже истратил всю свою душу на Бога. Чтоб он когда-нибудь помылся, так нет. От него пахло несчастьем. Зубы его повыпадали, голова облысела, сам съежился, постепенно усыхал и наконец — счастливо оставаться — окончательно умер и к маме приходил на ум, только когда она спускалась взять из почтового ящика под лестницей счет за электричество. В память о нем и из уважения к человечеству в целом я решила жить ради любви.

Не смейся, дурочка, много ты понимаешь.

Думаешь, мне приходилось легко? Сколько-то надо было давать маме. Руфка с твоим папой копили на постельное белье, на пару ножей и вилок. И по утрам я подрабатывала сдельщиной, иначе было не продержаться самостоятельно. Я стала делать искусственные цветы. Целая клумба каждый день расцветала у меня на столе к обеденному часу.

Такой вид, Лиленька, имела моя самостоятельность — цветущий, но с неимением корней и с бумажным фасадом.

А между прочим, Кримберг бегал за мной тоже. Без сомнения, заметил успех Влашкина и сложил дважды два: «Ага, в этот сезамчик вход свободен…» Другие также не отставали. За мной в те годы ухаживали в порядке перечисления: упомянутый Кримберг — это раз. Два — Карл Циммер, исполнитель в парике наивных и чистых юношей. Далее — Чарли Пил, христианин, которого случайным ветром занесло так оскоромиться, создатель бесподобных декораций.

— Говоря о цвете, ему нет равных, — скажет Влашкин, как всегда в самую точку.

Я отклоняюсь на это, чтобы показать, что твоя толстая старая тетка не сходила с ума от одиночества. В те шумные годы я имела знакомство среди интересных людей, которым нравилась по той причине, что молодая и очень хорошо умела слушать.

Актрисы — Рейзеле, Мария, Эсфирь Леопольд — смотрели только в завтрашний день. За ними увивались богачи, продюсеры, швейный район в полном составе; их прошлое — набор иголок, их будущее — игольное ушко.

В конце концов пришел день, когда мне стало невтерпеж держать свою тактичность за зубами.

— Влашкин, — сказала я, — сорока доложила на хвосте, что у тебя есть жена, дети, весь поголовный комплект.

— Правильно, не отказываюсь. Я и не отрицал.

— Вопрос не в том. Что из себя представляет эта дама? Неудобно спрашивать, но ответь мне, Влашкин… Я затрудняюсь разобрать, как устраивает свою жизнь мужчина.

— Девочка, или я не говорил сто раз, что эта комнатка — приют для моего мятущегося духа? Сюда иду я, в твою невинную обитель, обрести отдохновение среди житейских треволнений.

— Нет, Влашкин, серьезно, — что она за человек?

— Хорошая женщина, Рози, из средних слоев, примерная мать моим детям в количестве трое, и все трое — девочки, умеет готовить, в молодости недурная собой, но молодость прошла. Ты видишь, куда еще откровеннее? Я отдаю в твои руки свою душу, милая.

Сколько-то месяцев спустя, на новогоднем балу в Клубе русского актера, я лично ознакомилась с миссис Влашкиной, брюнетистой, с пучком и прямой спиной и чересчур гордой. Она сидела за столиком и густым голосом отвечала, когда кто-нибудь на минуту останавливался поговорить. Она владела идишем в совершенстве — чеканила каждое слово. Я все глядела на нее. Она заметила меня, как замечала всякого другого, — холоднее, чем рождественское утро. Скоро она пожаловалась, что устала. Влашкин подозвал такси, и больше я ее не видела. Бедная женщина, она не знала, что на одной сцене с ней играю я. И как я порчу ее роль, не знала.

Позже в тот вечер я сказала Влашкину у своей двери:

— Довольно. Это не для меня. Мне все это надоело. Я не из тех, кто ломает семью.

— Девчурка, — он сказал, — не надо глупостей.

— Нет-нет, пока, счастливо оставаться, — сказала я. — Я не шучу.

И я приехала на неделю в отпуск к маме, разобрала все шкафы, выскребла до насквозь все стены. Она обрадовалась, но по причине своей тяжелой жизни не удержалась сказать:

— Вот мы видим, чем кончается. Когда живешь, как беспутная, то в итоге имеешь помешательство.

После этого короткого перерыва я возвратилась назад к прежней жизни. Встречаясь с Влашкиным, мы ограничивались лишь здрасьте-досвиданьем, и в дальнейшие огорчительные годы обоюдно кивали головой, словно бы выражая:

— Да, как же, как же.

Тем временем целая стратегия разворачивалась на поле действий. Твоя мама и твоя бабушка стали водить молодых людей. У твоего родного отца был брат, ты его даже никогда не видела. Рувим. Вдумчивый малый без ничего, помимо идеалов.

— Рози, я предлагаю тебе необычную многозначительную жизнь, свободную, новую и счастливую.

— То есть?

— Мы будем возрождать с тобой пески Палестины, закладывать основы нации. В той земле для нас, евреев, наше завтра.

— Ха-ха, Рувим, тогда я и поеду завтра.

— Рози! — твердит Рувим. — Нам нужны сильные женщины вроде тебя, женщины-матери и земледелицы.

— Ай, брось, Рувим, вам нужны ломовые лошади. Но для этого надо иметь больше денег.

— Мне не нравится твое отношение, Роза.

— Да? В таком случае иди себе и размножайся. Счастливо.

Или еще: Янкель Герштейн, щеголь до мозга костей, разодетый наповал, с легкостью возбуждаемая натура. Девушки в те дни — а кажется, только вчера — носили такое нижнее белье, что как броня для гражданской обороны. Так для него это было минутное дело. Бойчик из еврейской семьи — где, интересно, он набил себе руку? Сегодня, будем надеяться, с этим проще, Лиленька? Слушай, что я такого спросила, ах, какие мы нежные…

Короче, родненькая, ты и сама уже должна понимать, что жизнь, хотите вы или не хотите, движется дальше. Только присядет на минутку, покажет тебе твою мечту — и вперед.

Пока я отнекивалась от кучи молодых балбесов, Влашкин на несколько сезонов уехал на гастроли по Европе: Москва, Прага, Лондон, даже Берлин — уже тогда не самый веселый пункт на карте. По приезде обратно он написал книгу, ее даже сегодня можно получить в библиотеке: «Еврейский актер за границей». Захочешь когда-нибудь узнать про мои одинокие годы — возьми почитай. Почувствуешь, в чем цимес этого человека. Нет-нет, про меня там не упомянуто. Кто я такая, в конце концов?

Когда книга вышла, я остановила его на улице высказать свои поздравления. Но я не люблю кривить душой и поэтому указала также, что во многих местах выпирает его эгоизм — даже критики отмечали кое-что в этом направлении.

— Болтать — дешевое развлечение, — отвечал мне Влашкин. — Но кто они, эти критики? Признайся, при чем они и при чем творчество? Уже не говоря, что у Шекспира есть строка в пьесе из великой английской истории. Она гласит: «Любовь к себе, мой государь, простительнее самоуничиженья»[6] Ту же мысль в наше время мы видим у моралистов из последователей Фрейда… Ты меня слушаешь, Рози? Поправь меня, но ты как будто задала вопрос. Отлично выглядишь, кстати. А где же обручальное кольцо?