Милые мальчики - Реве Герард - Страница 51

• Предыдущая
• 51/65
• Следующая

Ite, missa est. Священник и служки — через боковой притвор, кофененавистник Клеменс М. — за ними, тут уж он никогда ничего поделать не сможет — как я подозреваю, он так кособочился из-за только сейчас замеченного мною вулканического прыща на шее.

Те, что сидели в одном ряду с Фредди Л. и Альбертом С., пробирались теперь к правому выходу, а души с нашего ряда, восстав со стульев, немедленно возжелали во что бы то ни стало покинуть ряд через левый выход. Церковь была полна, и наши тела, которые могли соединиться столь трагическим и столь фатальным образом, неким течением разносило теперь прочь друг от друга. В церкви имелось три расположенных подряд выхода — какой же он выбрал? Он то появлялся, то исчезал из виду; мы с Тигром уже пробрались далеко вперед, и он не оглядывался: это на него оглядывались, пронеслось у меня в голове. В следующий момент он пропал из глаз, не дав мне возможности заметить, через какую дверь он ушел. Он ушел, и я смотрел вслед, и в течение нескольких недель руки у меня будут полны дела: семь раз на дню, качая и спуская, я стану взывать к запечатленному на сетчатке моего третьего глаза образу его — одетого, полуодетого, без одежды, и как бы она пахла его темно-русым потом, и как бы надо было ее сложить или повесить, чтобы она не помялась — и, стоя передо мной в комнате нагим, стал ли бы он стесняться — сильно, совсем не стал бы, или все же так, немного, и так далее.

Мы вышли за дверь в вечерний воздух невеселого района Амстердама, в котором я прожил несколько лет — в квартале продажных женщин, где любой — только не я, ни разу за все эти годы — мог бы найти для себя нечто захватывающее, романтическое или любопытное. И в этом же районе, в тогдашней моей квартире на Аудезяйдс Ахтербургвал, в задней комнате на третьем этаже, я пробовал писать. Я писал уже десятки лет, если я правильно помнил, но что в том было проку? Моя первая книга при стечении обстоятельств в высшей степени трогательном принесла мне приз Рейны Принсен Хеерлигс^[71], а именно: я был достаточно легкомыслен, чтобы в последний момент, даже значительно позже истечения срока подачи рукописей, умудриться с помощью одного человека, с которым я был на дружеской ноге, тайком вручить рукопись одному из членов жюри, так что приз достался мне, но при этом все остальные, действительно стоящие призы, тут же уплыли из моих рук. Вообще-то нельзя было сказать, что ежегодные слухи об этих так называемых «поощрительных призах» соразмерялись с величиной присужденной победителю денежной суммы, а именно: «суммой 200 fl, прописью двести гульденов» стало быть, однако после этого Учредительница этого приза, госпожа Принсен Хеерлигс, на ежегодном Празднике Книги всякий раз, из года в год, останавливала меня вопросом: «Вы по-прежнему пишете книги?» — «Пишу, сударыня». — «И по-прежнему такие же грязные?» На шестой раз я подумал — ну все, сейчас устрою что-нибудь, неважно что — буду час визжать, а то возьму да и спущу эту бабищу вниз по мраморным ступенькам — но на тот, седьмой раз, она на Празднике не появилась, а после того я уж и сам не ходил, ни разу, поскольку жизнь сама по себе была не праздник — так мне думалось — и посему я больше не имел возможности надлежащим образом выразить мою горькую обиду. Двести гульденов прописью в те времена ушли, разумеется, только на черный напиток^[72] для приема, и к началу праздничного оживления другая парка — подруга по эпистолярному жанру г-жа Дж. ван С.-В. — прислала мне набор стеклянных изделий: графин и полдюжины, а может, и дюжину бокалов, большинство из которых дошли до меня в виде осколков — разумеется, не по ее вине — в той же степени, в какой она в точности двадцать четыре с половиной года спустя в одной неслыханно передовой газете сошлется на мою работу как на «гадость». И мальчик, на которого я только что перенес мой свет и мое Пламя, ушел, и я мог писать об этом, и мог не писать, и если бы писал, это было бы чем-то вроде развлечения — да, назвать это как-то иначе было бы затруднительно.

Глава шестая

Великая удача

Как это частенько случается, оказалось, что удача благоприятствовала мне более чем в одном отношении. (Моя история — история моей жизни. Это все равно что искусство игры на скрипке: про себя думаешь — по струнам души смычком водишь, а на самом деле — пиликаешь по обычному конскому волосу.)

Фредди Л. вовсе не исчез. Когда мы с Тигром прошли уже довольно порядочное расстояние и завернули за угол к нашей машине, он внезапно вынырнул откуда-то справа, из толпы зрителей и любителей великолепия ночной жизни большого города А. Я шел по левую руку от Тигра, уже глубоко погрузившись в неотступные раздумья о былом, о тех давних временах, когда я жил в этом невеселом квартале — жил, и выживал, и боролся. «Прежде я частенько водился с дурной компанией», — чуть не вслух подумал я, как раз в тот момент, когда он, Фредди Л., вдруг возник справа от Тигра, сопровождаемый своим «стариком» Альбертом С., который — из-за узости прохода между домами и каналом и сонмища автомобилистов, что, перескакивая со скорости на скорость, пронзительно гудя клаксонами, прокладывали себе путь сквозь толпы ночных зевак — тащился не рядом с ним, а позади. В тот самый момент, когда я увидел Фредди, они оба переместились чуть левее, ближе к нам, и я немного придержал шаг, чтобы Фредди смог идти рядом со мной. Он взглянул на меня — лишь слегка повернув голову, однако обратившись ко мне лицом. Когда он говорил, его темно-русый мальчишеский рот виделся мне преимущественно сверху. Он что-то сказал. Звук его голоса пронизал меня дрожью — зародившись в коленях, она отозвалась у меня глубоко в горле. Мне показалось, что не только я — все кругом затаило дыхание. Важно было теперь только то, что я понял и осознал произнесенное им. Его голос звучал иначе, чем я его себе представлял, и все же это был его голос, его восхитительная собственность, так совершенно воплощавшая его самого — как можно выразить словами подобные вещи? Голос Фредди был глубже и темнее, чем в моем воображении, но при этом все же горячей и ярче — с такой ноткой, будто его обладатель совершенно ясно осознавал свою власть и свое фатальное призвание — жестокостью приковывать к себе мужчин и Юношей. Когда он говорил, мне казалось — было ли это наяву или только в моем воображении — что я вижу движения его голоса под светлой, бархатистой кожей горла в распахе воротника, и я изо всех сил отгонял от себя все другие мысли, чтобы сосредоточиться на его словах, и не думать — нет, сейчас ни в коем случае не думать о том, что может приказать, к чему может побудить этот голос и это горло — и что я мог бы приложить руку и, может быть, даже губы к этой гортани, когда голос этот — в нескольких словах, пусть даже слогах — обречет на мучение, наказание или пытку, или на всеунизительнейшее обнажение какого-нибудь Мальчика, или мальчиков и мужчин — так что порожденный его гортанью голос, обратившись в звуковую волну, не упоминаемую ни одним учебником физики, несколькими мгновениями позже заставит другой мужской голос, другие юношеские голоса в других глотках реветь, визжать, скулить и выть и искаженными, задыхающимися словами молить о пощаде.

Мне было необходимо понять, что он говорил, Фредди — сейчас было важно только это. А произнес он всего четыре слова: «У вас есть машина?» Банальность этих четырех слов в его устах лишь подтверждала его царственность, убедился я. Сейчас я попытаюсь изложить читателю, в чем было дело: после событий — таких, как, скажем, нынешняя Пасхальная служба, в этом артистическом приходе было принято отправляться на другой конец города, в частный клуб, устроенный на верхнем этаже католической начальной школы, чтобы посидеть там в славной компании и — если служба затягивалась далеко заполночь — вместе более или менее празднично позавтракать. Небольшой зал представлял собой вытянутое чердачное помещение, примерно раз в два месяца освежаемое добровольцами-любителями; там имелось фортепиано, сцена, занавешенная тяжелым черным суконным занавесом и, наконец, уставленный круглыми садовыми столиками и складными стульями маленький зал для публики; оштукатуренную деревянную панель покрывали перенасыщенные розовым прогрессивные католические росписи на общие религиозные мотивы, предметами которых были: античное торговое судно; ваза с фруктами; собственно роковое яблоко; земной шар или округлая схема города со всем его (замкнувшимся на себя) сиротством — все в соответствии с собственным, самоприемлемым истолкованием видения желаемого — тип искусства, к которому я никогда не мог привыкнуть: то, чем принято украшать стены в Нидерландах, всегда являет собой крикливое воззвание к гуманности, взаимной сопричастности и необходимости делиться нашим скандальным богатством с неимущими; урожай, потом и кровью отнятый у Земли-мачехи; громадный боб какао или ребенок, примотанный полотенцем к черной спине; моление о мире; мост между странами, народами и человеками — в сущности, равными между собой, правда это или нет, — но искусством — нет, искусством там по какой бы то ни было причине никогда и не пахло.

• Предыдущая
• 51/65
• Следующая