Сто лет одиночества - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 16

• Предыдущая
• 16/89
• Следующая

В следующую субботу Хосе Аркадио Буэндиа надел костюм из темного сукна, целлулоидный воротничок и замшевые сапоги, те самые, которые обновил в день бала, и пошел просить руки Ремедиос Москоте. Коррехидор и его супруга были польщены неожиданным визитом и в то же время обеспокоены, так как не знали его причины; узнав ее, они решили, что Хосе Аркадио Буэндиа спутал имя будущей невесты. Чтобы рассеять заблуждение, мать подняла с постели Ремедиос и принесла ее на руках в гостиную — девочка еще не проснулась окончательно. Ее спросили, действительно ли она решила идти замуж, и она прохныкала, что хочет только одного: пусть ей не мешают спать. Хосе Аркадио Буэндиа понял основательность сомнений супругов Москоте и отправился за разъяснениями к Аурелиано. Когда он возвратился, супруги уже успели переодеться в приличествующее случаю платье, сделали небольшую перестановку мебели в гостиной, наполнили вазы свежими цветами и ждали его в обществе старших дочерей. Удрученные неловкостью своего положения и страданиями, которые причинял ему жесткий воротничок, Хосе Аркадио Буэндиа подтвердил, что избранницей действительно является Ремедиос. «Но ведь это против всякого здравого смысла, — сказал приунывший дон Аполинар Москоте. — У нас, кроме нее, еще шесть дочерей, все они девицы на выданье, и каждая с радостью согласилась бы стать женой такого серьезного и трудолюбивого кабальеро, как ваш сын, а Аурелиано останавливает свой выбор на той единственной, которая еще писает в постель». Жена, хорошо сохранившаяся дама с печальными глазами и неторопливыми движениями, упрекнула его в грубости. После того как был выпит фруктовый сок, супруги, тронутые непреклонностью Аурелиано, дали свое согласие. Сеньора Москоте попросила лишь оказать ей одну милость — предоставить возможность побеседовать с Урсулой наедине. Урсула разворчалась, зачем ее впутывают в мужские дела, но на самом деле была заинтригована и на следующий день, волнуясь и поэтому немного робея, явилась в дом Москоте. Через полчаса она вернулась с сообщением, что Ремедиос еще не достигла зрелости. Аурелиано не счел это важным препятствием. Он ждал так долго, что теперь готов был ждать сколько угодно, пока невеста не вступит в тот возраст, когда сможет зачать.

Восстановившееся мирное течение жизни нарушила только смерть Мелькиадеса. Само событие можно было предвидеть, но обстоятельства, при которых оно произошло, оказались неожиданными. Через несколько месяцев после возвращения Мелькиадеса в нем стали замечаться признаки одряхления, оно развивалось так быстро и необратимо, что очень скоро цыган превратился в одного из тех никому не нужных дедов, которые бродят как тени по комнатам, волоча ноги и громко рассуждая о лучших временах; никто этими стариками не занимается, о них даже не вспоминают, пока не найдут однажды утром мертвыми в постели. Сначала Хосе Аркадио Буэндиа, восхищенный дагерротипией и пророчествами Нострадамуса, помогал Мелькиадесу в его делах. Но потом он все чаще стал оставлять цыгана в одиночестве, потому что общаться с ним было все труднее и труднее. Мелькиадес слеп и глух, казалось, он путает собеседников с людьми, которых знал в давно миновавшие исторические эпохи, на вопросы он отвечал какой-то непонятной мешаниной из разных языков. Бродя по дому, он всегда ощупывал воздух перед собой, хотя и двигался среди вещей с необъяснимой ловкостью, как будто был одарен инстинктом ориентации, основанным на близких предчувствиях. Однажды он забыл вставить искусственные зубы, положенные на ночь в стакан с водой возле кровати, и с тех пор больше уже не носил их. Когда Урсула задумала расширить дом, она приказала выстроить для Мелькиадеса отдельное помещение возле мастерской Аурелиано, подальше от домашней толчеи и шума, — комнату с большим светлым окном и этажеркой, на ней она собственноручно разместила запыленные и изъеденные молью книги старика, ломкие листы бумаги, покрытые непонятными знаками, и стакан с искусственными зубами, в нем уже пустили корни какие-то водяные растения с малюсенькими желтыми цветочками. Новое место, видимо, пришлось Мелькиадесу по душе, потому что он перестал появляться даже в столовой. Его можно было встретить только в мастерской Аурелиано, он проводил там целые часы, исписывая таинственными каракулями привезенные когда-то пергаменты, они, казалось, были сделаны из чего-то твердого и сухого и расслаивались, как слоеное тесто. В мастерской он съедал и пищу — ее приносила дважды в день Виситасьон, — впрочем, в последнее время у него пропал аппетит, и ел он только овощи, отчего вскоре приобрел свойственный вегетарианцам чахлый вид. Кожа его покрылась нежной плесенью, похожей на ту, что произрастала на допотопном жилете, который он никогда не снимал, от дыхания смердело, как смердит от спящего животного. Аурелиано, погруженный в сочинение стихов, в конце концов перестал замечать присутствие цыгана, но однажды в бормотании Мелькиадеса ему почудилось нечто доступное пониманию. Аурелиано прислушался. Единственное, что он смог выделить в запутанных, темных речах, было настойчиво, как стук молотка, повторяющееся слово «равноденствие», «равноденствие», «равноденствие», да еще имя — Александр фон Гумбольдт.[7] Более близкого общения со стариком сумел добиться Аркадио, когда стал помогать Аурелиано в ювелирном деле. Мелькиадес шел навстречу его попыткам завязать разговор и произносил иногда отдельные фразы по-испански, однако фразы эти не имели никакого отношения к окружающей действительности. Но в один из вечеров цыгана вдруг охватило внезапное волнение. Пройдет много лет, и, стоя у стены в ожидании расстрела, Аркадио вспомнит, как, весь дрожа, Мелькиадес прочел ему несколько страниц своих непостижимых писаний: Аркадио, конечно, их не понял, но, прочитанные вслух, нараспев, они показались ему переложенными на музыку энцикликами.[8] Кончив чтение, Мелькиадес улыбнулся, впервые за долгое время, и произнес по-испански: «Когда я умру, пусть в моей комнате три дня жгут ртуть». Аркадио передал эти слова Хосе Аркадио Буэндиа, тот пытался получить у старика дополнительные разъяснения, но добился лишь краткого ответа: «Я достиг бессмертия». Когда дыхание Мелькиадеса стало зловонным, Аркадио начал каждый четверг поутру водить его к речке купаться, и дело пошло на поправку. Мелькиадес раздевался и шел в воду вместе с мальчишками, таинственное чувство ориентации помогало ему обходить глубокие и опасные места. «Все мы из воды вышли», — сказал он однажды.

Время шло, старика будто в доме и не было, его видели лишь в ту ночь, когда он с трогательным усердием пытался починить пианолу, да по четвергам, когда он отправлялся с Аркадио на речку, неся под мышкой высушенную тыкву и кусок пальмового мыла, завернутые в полотенце. В один из четвергов, перед тем как Аркадио позвал Мелькиадеса купаться, Аурелиано услышал, что старик бормочет: «Я умер от малярии в болотах Сингапура». На этот раз, входя в воду, Мелькиадес ступил не туда, куда надо, и его нашли лишь на следующее утро несколькими километрами ниже по течению: он лежал на мели в светлой заводи, а к животу его прилип одинокий кусочек куриного помета. Несмотря на возражения возмущенной Урсулы, оплакивавшей цыгана горше, чем своего родного отца, Хосе Аркадио Буэндиа запретил хоронить тело. «Мелькиадес бессмертен и сам открыл формулу воскрешения из мертвых», — сказал он, раздул заброшенный горн и поставил на него котелок с ртутью, чтобы она кипела возле трупа, постепенно покрывавшегося синими пузырями. Дон Аполинар Москоте осмелился напомнить Хосе Аркадио Буэндиа, что непогребенный утопленник представляет опасность для общественного здоровья. «Ничего подобного, ведь он живой», — возразил Хосе Аркадио Буэндиа и продолжил окуривание парами ртути ровно семьдесят два часа; к этому времени труп уже стал лопаться, как иссиня-белая почка, издавая тонкий свист и пропитывая дом тлетворным духом. Только тогда Хосе Аркадио Буэндиа разрешил предать его земле, но не кое-как, а со всеми почестями, подобающими величайшему благодетелю Макондо. Это были первые и самые многолюдные похороны в городе, их превзойдет, и то с трудом, лишь погребальный карнавал, которым столетие спустя почтят память Большой Мамы. Цыгана опустили в могилу, вырытую посреди пустыря, отведенного под кладбище, на каменной плите написали единственное, что о нем было известно, — его имя: «Мелькиадес». Потом, как положено, девять ночей длилось бдение. Воспользовавшись толчеей, царившей все это время во дворе, где собирались соседи попить кофе, обменяться анекдотами, сыграть в карты, Амаранта улучила момент и призналась в любви Пьетро Креспи; за несколько недель до того он огласил свою помолвку с Ребекой и теперь занимался устройством магазина музыкальных инструментов и заводных игрушек там, где когда-то арабы меняли безделушки на попугаев, это место было известно в народе под именем улицы Турков. Итальянец, чьи блестящие, будто лакированные, кудри вызывали у женщин непреодолимое желание вздохнуть, отнесся к Амаранте словно к избалованной девочке, которую не стоит принимать слишком всерьез.

• Предыдущая
• 16/89
• Следующая