Кошка колдуна - Астахова Людмила Викторовна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/86
• Следующая

Мы вцепились друг в друга мертвой хваткой, нос к носу, тяжело дыша, пунцовые от злости, готовые начать драться в следующую секунду.

– Засранец!

– М…!

Я вырвалась из цепких пальцев Прошки и бросилась в сторону пышных елок.

– Эй! Ты куда?

– Куда надо! – огрызнулась я не оборачиваясь.

В длинном платье и тяжеленной шубе поверх него брести по сугробам еще то удовольствие. Снег мигом набился в сапожки, пару раз я провалилась по пояс, но назад не повернула.

– Катька, вернись! Тихий сказал на месте сидеть!

– Отцепись! Я сейчас.

– А зачем ты?

– Надо мне.

Мне и впрямь было очень надо, очень-очень надо было присесть под елочкой с определенной целью. Ну, не при мальчишке же мне это делать, правда?

Елка была здоровенная, разлапистая, со снежными шапками на ветках – прямо хоть на новогоднюю открытку. И под ее нижними ветками было сухо и весьма уютно, но, как тут же выяснилось, слишком мало места для девушки в средневековой одежде. Поэтому я, немного повоевав с юбками, присела снаружи, убедившись, что Прошка меня не разглядит. Присела, расслабилась, полегчало мне, как это всегда бывает.

И вдруг кто-то схватил меня за плечи, пребольно уколов. Я только и смогла, что ойкнуть. Это были еловые ветки, они словно чьи-то очень сильные руки сначала дернули за косу назад, а когда я упала на спину, подхватили, сдавили и потащили куда-то наверх, все выше и выше.

– Прош… Помог… А!

Хвоя, словно живая, лезла мне прямо в рот, я отплевывалась, но кричать не могла – ветки так сильно сдавливали грудь, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я хрипела и пыталась кое-как отбиваться, но куда там! Меня вертело, кидало и дергало в разные стороны, а потом взбесившееся дерево, заскрипев каждой своей щепочкой, наклонилось и передало добычу другой такой же ожившей елке. Эта со мной вообще не цацкалась – ухватила посильнее за одну ногу, раскрутила и кинула, словно куклу или мячик. И тогда я полностью утратила человеческое достоинство, а заодно и остальные свойства разумного существа, в одно мгновение превратившись в обезумевшее, визжащее от ужаса дикое животное, которое, однако же, твердо знает: ему конец.

Катя

Деревья передавали меня друг другу, словно эстафетную палочку, унося все дальше и дальше в лес. А следом летела стая сорок, и их пронзительное стрекотание заглушало мои крики о помощи.

Я чуть не умерла, но лучше бы я все-таки умерла, чтобы не очутиться где-то… Где-то в дремучей страшной чаще, в окружении древесных монстров, распятой на исполинской сосне и намертво спеленутой колючими ветками, точно муха паутиной. Ни пошевелиться, ни пискнуть я не могла, настолько крепко держало меня дерево. К счастью, не только за руки и за ноги, но и за пояс, иначе через несколько часов меня постигла бы участь всех распятых – мучительное удушье. С другой стороны, солнце садилось, мороз усиливался, и к утру я бы превратилась в сосульку. Нет, я в этот момент совершенно спокойно размышляла о смерти, и она меня ничуть не страшила. Переохлаждение плавно перейдет в сон, и – прощай, Катерина, земля тебе пухом! Впрочем, насчет земли, это я оптимистично раскатала губу. На соседнем дереве уже висела мумия в истлевших тряпках, на другом – еще две, но маленькие. Дети? Или тела расклевали-растащили сороки, которые расселись на соседних ветвях? Издалека было не разглядеть, а я не могла шевельнуться, потому что стоило двинуть пальцем, как в тело со всех сторон впивались иголки.

– Ка-тя! Катюш… Ты живая?

Где-то совсем рядом находился Прошка.

– Тише, тише, не зли их, – просипела я. – Тшш!

Хищные елки тут же отреагировали сеансом иглотерапии и удушения, я слышала, как тоненько пищит от боли Прошка. Теперь, когда рядом ребенок, скулить было как-то неудобно, поэтому я терпела и старалась утешить мальчишку, шепча:

– Не бойся, Прошенька, скоро Диху придет, расколдует эту нечисть, и все будет хорошо.

В ответ бедный ребеночек выматерился, как… как сапожник. Хотя, может, это он так пытался чертовщину разогнать? А что, старый проверенный метод, как утверждают этнографы.

Я посылать подальше сосну-тюремщицу не стала, а решила осторожно осмотреться вокруг, пока совсем не стемнело. И снова любопытство пребольно ударило по нервам, превратив меня в комок ужаса.

Деревья-монстры стеной окружили небольшую полянку, густо утыканную разной высоты кольями с насаженными на них черепами. Выбеленные солнцем, дождем и снегом, они по большей части были человеческими, но я разглядела и звериные. Аккуратненькая тропинка, протоптанная между сугробами, вела к… Нет, не к избушке на курьих ножках и не к традиционному дому мертвых, а к землянке с трубой, торчавшей из почерневшего снега. Сизый дымок поднимался вертикально вверх и даже издалека пах чем-то мясным, сладковатым и пряным.

«Диху, миленький, спаси! – мысленно подвывала я. – А то ведь съедят нас тут с Прошкой! Поторопись, ирландский бог!»

Сороки, кстати, очень беспокоили. Они сидели на ветках, как приклеенные, и таращились на меня своими маленькими блестящими глазками.

– Кыш, кыш отсюда!

Как же! Так они меня и послушались! Наоборот, злые птички зашевелились и стали подбираться ближе. Шажок за шажком, с ветки на веточку, прыг-скок, они медленно и уверенно окружили меня. Птичий взгляд, он такой – динозаврий, абсолютно бесстрастный и очень внимательный, от него как-то сразу становится не по себе. Эти черно-белые твари примеривались к моему мясу, к самому вкусному – к глазам, и ждали только команды начать пиршество. А пока, без приказа, они нервно вскрикивали и топорщили перья. У страха глаза велики, это верно, но мне все время чудилось, будто клювы их полны острых зубов.

«У рыбов… то есть у птицов нет зубов, – уговаривала я себя. – Я же где-то читала, что у птиц отключен «зубной ген». Просто чудятся и мерещатся всякие ужасы».

И тогда, чтобы я не строила иллюзий, одна из сорок решила попробовать меня на несуществующий зубок, откусив кусочек кожи на пальце.

Вопль застрял в горле пылающим комом. Меня уже начинали есть, а я даже кричать не могла.

Диху

Связь с эмбарр дрогнула, натянулась, зазвенела, как канат, что вот-вот порвется, обожгла чужим ужасом, чужой болью, которые… Нет, не чужой! Увы, не чужой. Это была его боль, его ужас. Его эмбарр!

Диху зарычал, мгновенно сбросив человеческий облик, как досадную помеху, не как одежду даже – как паутину. И чистым пламенем первобытной ярости рванулся на зов, рванулся и застыл. Связь с эмбарр, с талисманом и удачей, оборвалась. Сид стоял, бессмысленно вперив бешеный взгляд в пустые сани, но ни Кати, ни Прошки рядом не было. Нигде не было. Как и следов того, кто посмел украсть его эмбарр.

Диху заледенел, оглушенный памятью. Да, да, все так же, как и тогда: скованный немотой язык, темнота перед глазами, дальний вой в ушах, все ближе, ближе – и вот, высверком, сполохом сизого огня…

…Кайлих!

Она предстала в таком обличье, что былой прелести не сыскала бы и самая чуткая ищейка из ее своры. Облик не охотницы даже, не воительницы, а чистой ненависти. Она пылала синим огнем над пустошами, туман стекал с ее волос и закрывал пути к спасению, а копье, что метнула рука дочери Ллира, лишь чудом не пронзило Диху, словно оленя, насквозь.

Нет, не чудом, понял он, встречая ее жгучий взгляд. Кайлих не промахнулась. Если бы она желала ему быстрой смерти, Диху был бы уже мертв и вовсе не обязательно возродился бы под сводами своего сида. Не потому, что Кайлих убила бы его наверняка, нет. Он сам желал смерти, желал отчаянно, впервые за бесконечные свои годы проклиная дар детей Дану.

Умереть, уйти, раствориться, растаять туманным духом, дотла выжженным горем и яростью Кайлих.

Если бы это было так легко! Если бы она позволила… но нет, она не собиралась позволять.

– Надеешься спастись? – наконец спросила Кайлих.

• Предыдущая
• 40/86
• Следующая