Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/100
- Следующая
— Хорошо. Я приму к сведению.
Подходя к двери своего кабинета, я встретил маленькую депутацию. Две седенькие старушки из отдела классической музыки наперебой стали мне жаловаться на то, что Сергей Николаевич вчера был нетрезв и неуважительно разговаривал с ними. Они настоятельно просят меня принять меры. Больше они не станут терпеть, что на них постоянно дышат винным перегаром. Они категорически настаивают, чтобы на нашей интеллигентной фабрике все вели себя подобающим образом, и предупреждают меня, что готовы жаловаться в областной комитет профсоюза.
Успокоив и выпроводив из кабинета бабушек, я стал думать, что же мне делать. С одной стороны, быть недовольным замом — это еще не значит иметь на примете человека, который был бы способен его заменить. С другой — с Сергеем Николаевичем мы вроде бы только что расстались полюбовно и инцидент закрыли. Начинать все сначала неблагородно. В этом есть какая-то мелкая мстительность. Я долго размышлял и наконец решил: в конце концов Сергей Николаевич опытнее меня, поднаторел в разных бюрократических передрягах и если уж сам вляпался в неприятность, то пусть хоть помогает мне вытащить его же. Посоветуюсь с ним.
Но я имел дело с крепкой и жесткой школой.
Сергей Николаевич сел в кресло перед моим столом и неодобрительно взглянул на мою сигарету.
— Слушаю вас, Борис Артемьевич.
Я рассказал суть дела и предложил план: Сергей Николаевич сейчас же у меня в кабинете пишет объяснительную записку с изложением причин, почему он вчера долго отсутствовал на работе. Он может ссылаться надень рождения свой или своих близких друзей, похороны фронтового друга, сослуживца, дальнего родственника, выпуск новой книги кем-нибудь из его товарищей. Может изложить любую причину. Любая будет принята. Я тут же, не отходя от стола, пишу приказ об объявлении Сергею Николаевичу выговора. И потом старушки могут жаловаться куда угодно. Два раза не наказывают. Во всех случаях я даю слово, что беру его, Сергея Николаевича, под защиту.
Сергей Николаевич не дрогнул ни единым мускулом, выслушал мой, как казалось мне, многоумный план и сказал:
— Пьян я вчера не был. На работе находился все время. Никакой объяснительной записки писать не буду. Если я вам, Борис Артемьевич, не нужен, я пойду работать.
Я оторопел. И мгновенно волна неугасимой злобы и мстительности поднялась в душе. Но я уже знал, мстительность к добру не приводит. Я решил дать Сергею Николаевичу последний шанс:
— Через час, в десять двадцать, я жду от вас объяснительную записку. Если ее не будет, я приму собственные меры.
Столкнулись две школы. И я знал, что победа будет за новой. Она базируется на честности, на стремлении помочь, а не утопить, взять на себя ответственность, на доверии и на последовательности. Я уже знал, как поступлю. И тем не менее через тридцать минут по внутреннему телефону я позвонил заму:
— Сергей Николаевич, я напоминаю вам, что через тридцать минут жду вашу объяснительную.
Я давал ему еще тридцать минут одуматься.
— По этому поводу, Борис Артемьевич, — раздался в трубке спокойный, бархатистый, с издевочкой баритон, — мы с вами объяснились в вашем кабинете. У меня нет оснований менять «свои показания».
Сергей Николаевич знал, что я слабак. Я знал, что в наше время надо ставить на честность и правдивость. Я позвонил секретарю райкома.
В три минуты я рассказал ему всю ситуацию, не щадя ни себя, ни Сергея Николаевича. Секретарь задал мне два вопроса. Первый: «Плохой или хороший работник Сергеи Николаевич?» Я ответил: «Плохой». Второй: «Есть ли у меня свидетели, что мой зам был пьян». Я сказал: «Есть». Секретарь сказал: «Если твой зам не напишет тебе бумагу, как вы с ним договорились, то через час попроси его написать объяснительную записку на мое имя».
Через час я передал просьбу секретаря Сергею Николаевичу, и уже через десять минут он принес мне заявление об увольнении с работы по собственному желанию.
Старая школа умела отступать.
Наш век — век равенства. И знамя его — свобода. А что может быть дороже и притягательнее ее? Когда в импортных итальянских плавках иду я по крахмальному пляжу в Паланге, а навстречу мне в почти семейных трусах тащится мой роскошный директор, наш белобрысый балбес, разве не равны мы с ним? Кто скажет, что директор он, а не я? Он еще весь беленький от административно-областных теней, весь съежившийся от неуюта незнакомого ему курортного городка. Ведь куда он, дурашка, устроился? Смог только на частную квартиру. Пообивал пороги гостиниц и пансионатов. Будет ездить теперь на пляж на автобусе, выстаивать очереди в столовую, прихватывать вечером в гастрономе кусочек сыра на завтрак. Уравновесились чаши весов. Историческая справедливость обрела свое выражение.
«А куда вы устроились, Прохор Данилович?» — спрашивает робко директор. Я повожу рукой в сторону роскошного пансионата, но, чтобы бедолага директор не копил на меня злобу, не заподозрил чего-нибудь лишнего, не портилось бы у него отпускное настроение, я робким, извиняющимся голосом добавлю: «Забота дражайшей нашей супруги Клавдии Павловны, — и совсем интимно, идет разговор равных, а какой другой разговор может идти у людей без штанов на пляже, добавляю: — Сфера обслуживания, торговля, она свое возьмет, не упустит…»
Свободный человек своего не упустит. Не должен упустить! Надо только уметь, дорогой балбес, пользоваться благами мимолетной, быстротекущей жизни.
Зачем мне отдельный кабинет, зачем персональная машина, зачем мне даже свой письменный стол — его мне навязали, заставили взять, а то бы даже местечка, возле которого обязан был бы я пастись, стульчика, на спинку которого должен в жаркий день вешать свой кремовый пиджачок, не было бы, и тогда — ищи резвого зайца среди полей и огородов. Хоть с собаками. Был здесь! Только что пробегал! Дальше побег! За копешкой скрылся! Кабинет, кресло, письменный стол — все это опасные вещи, это все отнимает свободу, священный досуг, мешает вольному рыцарю, мчащемуся через зеленое поле жизни. Нам не видимость нужна. Не мелкие игрушки значительности. Нам подавай реальность с ее свершениями, и телефончик для будоражения этой жизни здесь очень нужен. Да здравствует телефон — бесспорное завоевание века, знамя прогресса, копье в руке рыцаря свободной судьбы.
Я, когда утром прихожу на работу, первым делом достаю из портфеля чистую тряпочку и аккуратно, как баянист, вынимая инструмент из футляра, обтираю телефон. Орудие труда должно быть в образцовом порядке, тогда и производительность выше, а телефон для меня больше, чем орудие труда, он для меня кормилец, благодетель.
Я не признаю этих интеллигентных установок насчет телефона. Не звонить по делам службы домой, не вторгаться в личную жизнь. Обязательно докладывать, кто звонит. Надо быть проще. Жизнь слишком коротка, и надо ее качать, как нефть из пласта. Под давлением. Мышеловка тоже, в конце концов, придумана, чтобы не пугать мышей, а ловить их. Так и телефон. Это мой скальпель, мой зонд, который дотягивается, щекоча по живому, и до подушки уснувшего после праведных трудов министра. Ночной звоночек действует очень крепко. Он будоражит нервную систему, откладывается в сознании и, так тепленькое яичко из-под курочки, реализуется обычно утречком. Кто-то чуточку понервничает, чуточку подрожит душонкой. Уж какая жизнь без стрессов! Но моя душа гладка и спокойна. Мне снятся безмятежные розовые сны, и засыпаем мы с моей дражайшей половиной, завсекцией женской одежды комиссионного магазина, с любезнейшей Клавдией Павловной, под шелковым пуховым одеялом, как дети.
Если мне надо вывезти готовую продукцию с фабрики, я никогда не околачиваюсь по разным автобазам и приемным автохозяйств. Я прост, как истина. Я пишу заявочку. На беленьком бланке. С печатью. С подписью главбуха и банковскими реквизитами. Официальную. У нас все должно быть точно, определенно, по графику. Мы социализм. А уж если база мне отказывает, не дает в срок машину, тут-то я берусь за телефон. Я на работе делов не срываю, я привык премию получать, в передовиках ходить. Нет, нет, не днем — зачем портить себе нервы невысокоэффективными звонками. Мне дня и на свои дела не хватает. И в плавательный бассейн нужно сходить, чтобы поддерживать свое здоровье, а зимой и в баню с хорошей парилкой сбегать. Да мало ли днем разнообразных дел. Ведь иногда и дражайшая половина Клавдия Павловна дает отдельные поручения. Я тогда беру директорскую «Волгу» и на базу, говорю, к химикам, выбивать дефицитное сырье, по другим разнообразным делам, так я говорю. Сергей Николаевич — истинный руководитель нашей фабрики, человек, мудро и спокойно живущий сам и понимающий коренные устремления окружающих, Сергей Николаевич никогда мне в машине не откажет. Только, может, даст маленькое порученьице: колбаски копчененькой достать, баночку икорки, флакончик пантокрина, рубашечку какую-нибудь импортную. Вот и действую целый день по городу. Свое, чужое, государственное — не разделяю. А зато вечером компенсирую истраченное на личные нужды время телефонной работой. Сажусь в роскошном, вишневого цвета халате с атласными лацканами в мягкое импортное кресло, Клавдия Павловна подает мне кофе в фарфоровой кузнецовской чашечке. Бережно поднимаю я телефонную трубку, заношу торжествующую длань над диском и — трепещи, супостат.
- Предыдущая
- 28/100
- Следующая
