Шекспир мне друг, но истина дороже - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 24
- Предыдущая
- 24/58
- Следующая
…Не хочу!
Видимо, она произнесла это вслух, потому что столичный режиссер громко ответил, что это все ерунда, и распахнул перед ней дверь высокой машины.
Ляля неловко забралась внутрь.
В салоне было тепло и хорошо пахло. Сразу стало понятно, что здесь – мужской мир. Между креслами втиснуты здоровые замшевые перчатки с немного вытертым мехом, в решетку отопителя лобового стекла засунуты дужками две пары темных очков, явно мужских, приемник настроен на радио «Максимум», сразу грянувшее рок, как только Озеров запустил двигатель, на заднем сиденье навалены растрепанные журналы, а сверху брошена карта области, потертая на сгибах. На полу позади кресла громоздились серые поношенные валенки – зачем они там?..
Почему-то эти самые валенки вдруг добавили Ляле оптимизма, как будто она в незнакомой толпе разглядела приветливое и милое лицо.
Максим вырулил со стоянки и потихоньку покатил вниз, под горку. В таком снегу ездить по горам ему было непривычно, даже немного страшно.
– Красивый у вас город, – сказал он, думая о снеговой каше под колесами, – весь на холмах.
– Красивый, – согласилась Ляля. – На следующем светофоре направо и под мост. А там близко.
Максим медленно и аккуратно повернул. Так медленно и аккуратно, что сзади ему посигналили нетерпеливые местные водители.
– Ляля, – начал Максим, – а вот по-честному: вы не знаете, кто отравил Верховенцева, украл деньги и хочет свалить все на вас?
– Нет, не знаю, – сразу же, без раздумий отозвалась она. И добавила: – Вы меня не спрашивайте ни о чем, Максим Викторович. Мне сейчас… не до этого.
Озеров перестроился в правый ряд и еще сбавил скорость.
– Как же? – спросил он, помолчав. – Нет, вы не подумайте, что я из праздного любопытства… Но даже мне трудно… отстраниться! У вас в театре убили главного режиссера, с которым, как я понимаю, вы проработали много лет. Пропали деньги, большие. Вы каким-то образом во все это замешаны, и вам… дела нет?!
– Вы ничего не знаете.
– Чего я не знаю?
– Я, наверное, уйду из театра.
– Как?! – поразился Максим Викторович. – И вы?! Ваша звезда Роман Земсков тоже директора пугал, что уходит!
Ляля Вершинина потрогала перчатки, втиснутые между креслами. Они были мягкие, приятные на ощупь.
– Я его на самом деле люблю, – сказала она Максиму. – Я раньше думала, что так бывает только в книгах. Ну, в литературе!.. Я большой специалист по литературе. А оказалось, нет, не только. Вот вы! Вы кого-нибудь любите?
– Люблю, – быстро ответил Максим.
– Именно так, как положено? Как в книжках написано? Правильно?
– Я не знаю, как правильно.
– И я раньше не знала, а теперь знаю, – сообщила Ляля и улыбнулась.
Говорить с малознакомым человеком о любви ей было легко и приятно. Вот так бы ехать еще десять лет под снегом и говорить о любви. А через десять лет остановиться, выйти, оглядеться, понять, что зима миновала, лето в разгаре, и перед глазами до самого горизонта простирается подсолнуховое поле, и так, оказывается, прекрасно жить, когда подсолнуховое поле до горизонта, и небо синее, горячее, и пахнет землей и разогретым асфальтом, и где-то там, над полем – жаворонки.
Всего-то и нужно – десять лет говорить о любви.
– Все как-то сразу навалилось, – продолжала она, возвращаясь со своего подсолнухового поля в темноту чужой машины. – В другое время я бы, наверное, тоже была озабочена, бегала к Юриванычу, всякие версии придумывала бы. А сейчас… мне все равно.
– Почему?
– Господи, я же вам объясняю! Из-за любви! Я его люблю, именно так, как надо, правильно! А он мне сказал, что никогда так не любил.
– Кто, директор? – помолчав, осведомился Максим.
– Да при чем здесь директор!
– А кто, выходит, не любил?
– Ромка, – ответила Ляля и улыбнулась. – Вы же не знаете!.. И никто не знает. Он сказал, что уходит от меня, и ушел. И еще сказал, что никогда не любил так, как надо! А я думала вот уже два… или сколько… два дня, и поняла, что я-то как раз его люблю по-настоящему. И буду любить всегда, – добавила она твердо, как будто Озеров собирался оспаривать ее право всегда любить Ромку, надо понимать, артиста Земскова.
…И что нужно говорить? Что-то спрашивать? Как-то утешать?
– Вы не поймете, – продолжала она. – Потому что сами не знаете, правильная у вас любовь или самая обыкновенная. А может, и вообще не любовь никакая!.. Не поймете. Вы просто поверьте – мне никакого дела нет, кто Верховенцева отравил, кто деньги украл. Это такие глупые мелочи! Ну, найдут того, кто отравил, а может, и деньги найдут. Ну и что? Ничего уже не вернется. Жизнь не вернется. Она кончилась, и больше ничего не будет.
– Н-да, – сказал Озеров.
…Нет, он предполагал, конечно, что у Ляли Вершининой случилась какая-то личная драма – всем своим видом она наводила на мысль о драме, – но не подозревал, что рана так свежа. И не предполагал, что «жизнь не вернется» – разные ведь бывают драмы!..
– Вон Егор, сосед мой, тоже не понимает. Он считает, раз Ромка мне по хозяйству не помогал, значит, любить его я не должна, не заслужил! – Она засмеялась. – И как ему объяснить, что ни при чем тут хозяйство! Вообще никто и ничто ни при чем! В нем была вся моя жизнь. Вот вся-вся, каждая секунда была – его. А теперь ничья. И без него мне ничего не нужно и ничего не будет нужно. Я же знаю себя.
Почему-то Максим пришел в раздражение – моментальное и острое, – хотя ничего особенного она не сказала.
– То есть вы согласны, чтобы вас обвинили в воровстве, потому что ваша жизнь вас теперь не интересует, потому что она не интересует Романа Земскова, потому что он вас разлюбил.
– Ну да, – согласилась Ляля, обрадованная тем, что он наконец-то понял. – Так и есть.
– Мило, – оценил Максим, вспомнив манеру Феди Величковского.
– Мы приехали, вон видите ворота?..
Сильный фонарь заливал тихую улочку, похожую на деревенскую, синим светом. Под фонарем какой-то человек истово махал лопатой, расчищал дорожку, Озеров подумал, что он, должно быть, ненормальный. Какой смысл махать лопатой в самый снегопад?!
– Ну, спасибо, что подвезли. До завтра.
Ляля вылезла из машины и поплотнее затянула под подбородком платок. Обошла капот и нос к носу столкнулась со столичным режиссером.
– У меня к вам есть вопросы, – сказал он неприятным голосом. – Я не успел задать.
– Давайте завтра. Я не могу сейчас.
Она пошла к калитке по расчищенному снегу – видно, человек с лопатой и тут постарался.
– Доброго вечера!
Человек подходил из метели, и Максим узнал в нем соседа по директорской ложе, угощавшего их с Федей коньяком. По всей видимости, это он сомневался в хозяйственных способностях Романа Земскова.
Озеров сдернул перчатку и пожал широченную огненную лапу соседа.
– Георгий, – представился тот, – впрочем, мы люди знакомые. Ольга Михайловна, я там у тебя тоже почистил перед крыльцом!
– Спасибо. – Она уже почти скрылась за калиткой.
– Подожди, у меня дело к тебе!
– Не хочу, не надо, Егор. До свидания, Максим Викторович.
– Плохо! – оценил сосед и со всего размаха воткнул свою лопату в сугроб.
– Совсем плохо, – поддержал его Озеров и накинул капюшон. Федина шапка «Пар всему голова» сейчас пришлась бы очень кстати.
– Так ведь я от нее по-любому не отстану, – сообщил Георгий, как будто продолжая давно начатый разговор. – Она, дурочка, думает, если дверь замкнет или вон калитку запрет, так я и не приду. А что ж, я ее брошу, что ли?! Еще утопится, она может.
– Утопиться может?
Георгий энергично кивнул и отер со лба пот – ему было жарко.
– Чего там у них за канитель, на театре-то? Вы ж наверняка знаете!
– Знаю, – согласился Озеров. – Как по отчеству, я забыл? Георгий Александрович?
– Алексеевич! Да не надо отчества! Называй Егором! Или тебе по московской привычке несподручно?
– Ничего, нормально. В театре, Егор, хорошего мало. Неразбериха и полное замешательство. Тайфун. А соседка твоя прямо посередине!..
- Предыдущая
- 24/58
- Следующая
