Другой путь - Акунин Борис - Страница 32
- Предыдущая
- 32/86
- Следующая
– А кто из них не захочет быть пятьсот тридцать пятым? С теми как? – мрачно спросил Панкрат Евтихьевич.
Филипп прямо застонал – внутри себя, конечно. Хватит уже, хватит! Ведь каждое слово кому надо пересказано будет! Не пустой это разговор, а по поручению, неужто не понятно? Твердо надо рубить, безо всякого колебания! Он и бровями знак сделал, да товарищ Рогачов на него не смотрел.
А хозяин, вместо того чтоб суровое ответить, вдруг мягко так, печально улыбнулся и тоже спросил, проникновенно, тихо – непонятное:
– Лютика часто вспоминаешь?
Панкрат Евтихьевич скривился, будто от боли.
– Стараюсь пореже. Снится иногда…
– А мне никогда не снится. Потому что я про него часто наяву думаю. Вот здесь он у меня. И здесь, – показал товарищ Мягков сначала на грудь, где у него жаба, потом на лоб.
И вдруг повернулся к Бляхину – помнил про тихого человека, оказывается.
– Тебе Панкрат не рассказывал, как мы в ноябре шестнадцатого из ссылки бежали? Про Лютика не рассказывал?
– Нет, – ответил Филипп, польщенный вниманием, но и немножко встревоженный.
– Трое нас было. Мы двое и Лютик, душа парень. Все наши его любили. Бежали мы не просто так, по собственному хотению, а с циркуляром от подпольного поселенческого комитета. Должны были в Центр доставить. Не повезло нам. Попали прямо на конный разъезд. Еле-еле оторвались. Лютика волоком тащим, у него пуля в лопатке. Река, лед еще не встал, но уже перья белые плывут. Мы под мостками затаились, в воде по шею. Студено! Берег там голый, спрятаться негде. Думали, проедут казаки – вылезем. А они прямо над нами, на мостках этих чертовых, остановились. Курят, спорят, в какой стороне нас искать. Лютик сознание потерял. Мы его держим, чтобы не захлебнулся. А он стонет. Я ему рот зажал – все равно мычит, всё громче. Над рекой ветер, волны шелестят, казакам пока не слышно. Но у Лютика судороги, начал в беспамятстве руками по воде шлепать. Вот-вот конец нам. Обнаружат – убьют на месте. Злые они на нас, что мы отстреливались, одного ихнего зацепили… Помереть не страшно. Страшно, что циркуляр до товарищей не дойдет. В общем, переглянулись мы с Панкратом, взяли Лютика покрепче – и с головой под воду. Так и держали, пока не перестал дергаться. У обоих слезы по мордам текут, а держим… Так-то вот. Но циркуляр куда надо доставили.
– Мать твою, Мягков, зачем ты про это? – взорвался товарищ Рогачов. – Самый поганый момент во всей моей жизни!
– А затем, – повернул к нему круглую голову хозяин, – что времена теперь другие. И мы другие. Не под мостками сидим, трясемся, а наша сила. И своих товарищей, кто сознание потерял и брыкается, нам нынче топить незачем.
Помолчали оба. Товарищ Мягков наклонился, хлопнул товарища Рогачова по колену.
– Хватит лирики, Панкрат. Скажи лучше, ты отчет, о котором говорено, приготовил?
– Готовим. Филипп дорабатывает.
– Хорошо бы его завтра Самому представить. Ты думаешь, он нас завтракать зачем позвал? Сырники со сметаной кушать? Обязательно про заводы разговор пойдет.
Панкрат Евтихьевич озабоченно сдвинул брови.
– Ты же говорил, к первому числу?
– Говорил. Но хорошо бы завтра.
Тут-то Филипп и пригодился. Кашлянул, чтоб на него посмотрели, и скромно так:
– Панкрат Евтихьевич, готово у меня всё. Посидел давеча ночку и закончил. Думал, как в Москву вернемся, вам показать.
Отчет был по директорам и партийным секретарям всех заводов: кто чем дышит, крепко ли генеральной линии держится.
– Готов? – просветлел лицом товарищ Рогачов. – Тогда давай, вези: одна нога здесь, другая там.
И пришла тут Филиппу в голову мысль, от которой потеплело на сердце.
– Я слетаю, привезу, какой вопрос. Час туда, час обратно. А только поспали бы вы лучше, Панкрат Евтихьевич. Я вам папочку тихо под дверь просуну. Утром проснетесь – прочитаете. Две ночи ведь не спамши.
– Ты няньку из себя не корчи! Много воли взял! – окрысился начальник.
Но товарищ Мягков бляхинское предложение поддержал:
– Парень у тебя – золото. Дело говорит. Ложись, Панкрат, выспись перед завтрашним разговором. Утром встанем пораньше, посмотрим отчет вместе. Завтрак-то только в десять. Успеем.
И Филиппу, отечески подмигнув:
– Езжай без спешки, не гони. Можешь и сам часок-другой соснуть. Не проспи только, к рассвету доставь.
В общем, сложилось всё в самом наилучшем виде: и себя перед руководством как надо показал, и сердце потешил.
Но гнал, вопреки товарища Мягкова указанию, на максимальной скорости. По шоссе дал все восемьдесят, и в городе почти не сбавил. Водил машину он ловко, не хуже любого шофера. Специально обучился. Потому что у такого человека, как Рогачов, который на месте долго не сидит, все самые важные мысли в пути рождаются, и он их вслух проговаривает. Привычка такая. Чужому человеку слушать это незачем, а у Филиппа память, как клей канцелярский: ни одно словечко не пропадет. Потом всё, что надо, будет записано и Панкрату Евтихьевичу представлено, чтоб не забыл.
На большой скорости Бляхин мчался не из-за папки с отчетом. Куда она денется?
Драгоценный, нежданный подарок он себе сделал. Нечастый. Ночь, сколько ее осталось, дома провести. С Софочкой.
Ах, Софа, Софочка…
Прошептал родное имя, и в груди сделалось тепло.
Как раньше без нее жил? Не жизнь была, а одно существование. Без радости, без света, без тепла.
Это Бог наградил Филиппа отрадой за все труды и страдания.
Если смотреть по-государственному, по-партийному, никакого Бога не существует, потому что идея эта для большевиков вредная, попами для своей корысти придуманная. Исповеди, проповеди, посты, десять заповедей и прочее – конечно, чепуха собачья, хомут для дураков. Но в сугубо личном смысле, про который посторонним знать незачем, Бляхин с Богом окончательно контактов не обрывал. Просто перевел их, так сказать, на нелегальное положение. Потому что если совсем с Богом расплеваться, как бы беду не накликать. А коли у Бога лишний раз попросить о чем-то, от души, с верой, хуже не будет. Вдруг он, то есть Он, все-таки есть и услышит?
Чудеса-то божьи точно случаются. Ничем другим кроме чуда не объяснить, как это Филипп при его жизни и положении мог с Софочкой сойтись. Им, в разных мирах проживающим, и встретиться было негде.
Получилось же оно вот как.
Перед всяким важным событием, которое могло произойти, а могло и не произойти, Бляхин ездил поставить свечку перед иконой своего небесного покровителя святителя Филиппа в Мещанах. Машину оставлял далеко от церкви, картуз надвигал на глаза, воротник поднимал повыше. В сам храм не заходил, ни-ни, а поставит с собою принесенную свечу перед висящим снаружи образом, молитовку пробормочет – и назад. Если бы ему Софа около церкви попалась, он ее и не увидел бы, потому что по сторонам не глядел, опасался.
Но встретил он ее поодаль, когда выбирал местечко, где бы авто поставить.
Смотрит – идет какая-то гражданка со стороны храма. (Это – после узналось – она от папаши своего шла.) И как раз фонарь сверху, так что видно было отчетливо, как бы с волшебным сиянием.
Сначала он на осанку и походку внимание обратил. Как утица по воде! Или, лучше сказать, как птица-лебедь. Потом глянул на лицо – обмер. Личность у Софочки удивительная: кожа белая, чистая, глаза матовые, но ясные, и кружевные завитки из-под платка.
Филипп и про икону, и про свечку позабыл.
Дело было перед октябрьскими праздниками, когда раздают награждения. И хотел Филипп у Господа попросить, чтобы ему почетный знак «Отличник социндустрии» дали, на груди носить. (Не дали, потому что товарищ Рогачов скуп на поощрения и потому что свечка осталась непоставленной, однако Бляхин даже не расстроился – к 7 ноября у него голова уже была занята совсем другим: любовью. По небу, можно сказать, летал.)
А надо сказать, что об эту пору Филипп крепко задумывался о женитьбе. Хватит уже бобыльствовать, тридцатый год человеку. Но жениться он собирался не для семейных утех, а для создания новой ячейки общества. Если правильно подобрать супругу, оно для служебного продвижения и пользы дела очень может пригодиться. Думал он взять в подруги жизни какого-нибудь ответственного товарища, партийку, с головой на плечах, с положением. И, главное, были такие на примете, целых две.
- Предыдущая
- 32/86
- Следующая
