Сладострастие бытия (сборник) - Дрюон Морис - Страница 56
- Предыдущая
- 56/96
- Следующая
Память крестьян, память интеллектуалов. Это зрелище никогда не изгладится из воспоминаний тех, кто его видел.
– Вас освободили, оттого что туда рабочие смены стали отправлять? – спрашивает сидящий рядом со мной рабочий.
– Освободили? Вот, глядите, какую бумажку нам выдают эти мерзавцы.
Бумага идет по рукам. Там написано, что пленный отправлен домой во Францию в «сельскохозяйственный отпуск»; что он по-прежнему в распоряжении военных властей рейха; что он не должен владеть оружием; что не должен ни словом, ни делом вредить Германии, а если нарушит эти запреты, то «по законам военного времени подлежит смертной казни».
– Такая вот смена, сами понимаете… – восклицает репатриант. – Один на пятьдесят, да и то вряд ли! Рабочих, которые едут в Германию, расстреливать надо.
– Э! Простите, старина, – отзывается рабочий. – Думаете, они туда по своей воле едут? Их берут силой и запихивают в поезд. А потом, может, вы и знаете, сколько уезжает, но не знаете, сколько доезжает; немало сходит по дороге. Вам ведь не говорят о тех, что недавно кричали «да здравствует Сталин!» изо всех окон поезда, ни о тех, что прячутся по деревням. Вы еще увидите все это, старина!
Другой рабочий, у окна, не открывавший рта с самого начала разговора, чуть поворачивается и говорит:
– Пока во Франции есть что украсть, это честнее, чем ехать в Германию.
Я вернул место крестьянину, который упрямо, мучительно смотрел через щель приподнятой занавески на свою вновь обретенную родину, родину в ночной мгле.
Люди, только что говорившие при мне, наделены большим мужеством, которое сами не сознают, да и никто из нас по-настоящему не сознает, так как традиционное понятие мужества необходимо в корне пересмотреть. Эпоха, враг, их системы навязывают мужеству некую степень самоотверженности, которая слишком тяжела для плеч одного человека. За исключением той вдохновенной прослойки, из которой рекрутируются герои, очень мало людей способны стойко сопротивляться от начала до конца. Это все равно что требовать от кустаря в одиночку соорудить локомотив.
Но рабочий бежит от отправки на чужбину, а крестьянин прячется. Но железнодорожник, не разгружающий вагоны, парализует пути, а это замедляет распределение продовольствия. Заложника расстреливают за саботажника, а саботажнику не хватает еды, и заложником становится железнодорожник; пленный кричит из своего лагеря: «Не приезжайте в Германию!» Каждый совершает поступок, последствия которого сказываются на всех остальных. Мужество разделяется как работа, и мужественным оказывается весь народ.
Я продолжаю свой путь по коридорам, но пока без особого успеха. Все забито. Есть, правда, почти пустое купе, но туда, однако, никто не осмеливается войти, ни женщины, ни немцы. На нем табличка: «Забронировано». Его занимают всего трое пассажиров, но пассажиров особого рода: двое жандармов и один преступник, убийца быть может. Маленький тщедушный тип с лживым, острым лицом, еще молодой и грязно одетый.
Жандармы широкоплечи, добродушны с виду; у одного в кармане блестит пара наручников. Я приоткрываю дверь и спрашиваю:
– Можно мне положить чемодан в сетку?
– А! Месье, мы бы с удовольствием. Но мы только что отказали этим мерзавцам, – отвечает один из жандармов. – Не поверите, они сюда хотели свое барахло напихать. Так я им на табличку показал. Мы тут у себя дома, в конце-то концов. У нас еще права имеются!
Я восхищаюсь почтительностью, которой общество окружает преступление. Женщины стоят, немцы стоят, все стоят, да и сами жандармы стояли бы, если бы не сопровождали этого хилого подонка, который курит как ни в чем не бывало, чуть ли не ухмыляясь, кургузый окурок.
Единственные французы в этом поезде, которые могут ответить немцам «нет», единственные, кто еще имеет «права», – эти два жандарма, но не потому, что они жандармы, а из-за их преступника. И перед этим немцы пасуют.
Я смотрю на немцев. Почти у всех в третьей петлице гимнастерки широкая красно-черная лента за российскую кампанию. Они возвращаются оттуда, и у каждого наверняка не меньше полудюжины человеческих жизней на совести, если только они не запихивали евреев в газовые камеры в Польше или не истребляли детей в захваченных деревнях.
Не об этом ли также думает тщедушный узник? Может, у него имеется своя собственная оценка преступления, более точная шкала, чем наша? И тут я слышу слова, за которые можно простить все; я слышу, как уголовник, которого везут в тюрьму, говорит жандармам врастяжку:
– Когда эту мразь отсюда вышвырнут?
И жандармы кивают. Все трое согласны: пусть хоть на гильотину, но среди своих, среди французов, без мрази. Я и сам не знаю точно, в чем тут дело, но мне хочется пожать им руку, всем троим…
Тулуза. Состав еще не остановился, а в обоих концах вагона уже раздаются крики:
– Месье, я запрещаю вам подниматься! Нет, месье, вы не сойдете! Мадам, отойдите назад, пожалуйста! Ну же, будем немного дисциплинированными!
Это не перебранка между пассажирами. Просто слишком усердствует полиция путей сообщения, последняя из полиций, порожденных вишистским правительством. Любопытно наблюдать, как присутствие немцев заставляет их сегодня раздуваться от собственной важности. Держиморды принимают себя всерьез; у них перед глазами образец. Впрочем, даже их черная униформа скопирована с формы полиции путей сообщения рейха. Но они напрасно суетятся, вопят, угрожают – толпа их захлестывает, топит.
Число служб порядка на перроне столь непомерно, что парализует все. Национальная гвардия в хаки с карабином на ремне, жандармерия в синем, прежняя государственная полиция, новая государственная полиция, контроль территории в штатском, в плащах с нарукавной повязкой, охрана путей сообщения. Здесь пять, шесть, десять полиций, поскольку есть еще и «тайная», а также личная полиция маршала и личная полиция Лаваля.
Человека, который в 1919 году прошел парадом под Триумфальной аркой, стали в конце концов называть «маршалом полиции».
И вскоре ему на самом деле только это и останется: с одной стороны – прежние служаки Республики, против желания продолжающие делать свое дело, потому что никакого иного не умеют; а с другой – полчище свеженавербованных приспешников, которые стараются оправдать свои тройные продовольственные пайки.
Поезд изрыгает необычайное количество немцев. Вижу нескольких с подушками первого класса под мышкой. Они положат их в свои грузовики или танки, чтобы сидеть было удобнее.
Шестеро вишистских полицейских безразлично смотрят на это. Собственно, раз правительство позволяет каждый день забирать локомотивы, почему бы и солдатам не уносить подушки?
Контролер пообещал посадить меня в первом классе после Монпелье, а пока нашел место во втором, но оно освободится только на следующей станции.
Коридор тут тоже битком набит, я ничего не выиграл от перемены; одно облегчение – здесь меньше зеленых мундиров.
Стоящий рядом со мной мужчина лет тридцати смотрит, как я сворачиваю себе сигарету с помощью маленькой машинки. У меня с собой только грубый табак-самосад, очень едкий, который крестьяне тайком выращивают и сами нарезают. Надо распределить табак в машинке, смочить бумагу, медленно надавить на крышечку. Сигарета лопается. Начинаю снова. Это целая наука, это хитроумно, гениально.
Мой сосед улыбается и любезно протягивает мне портсигар.
– Я вас в самом деле не обделю?
– Нет-нет, угощайтесь, пожалуйста, – отвечает он.
Беру сигарету с благодарностью. У моего соседа очень легкий акцент, фламандский или эльзасский; не могу точно определить. Меня так и подмывает спросить его, откуда он родом, но не осмеливаюсь. У стольких людей сейчас свои маленькие секреты… Мы обмениваемся несколькими банальными словами о пайковом распределении, точнее сказать, об исчезновении табака. Добыть себе курево стало наваждением, худшим быть может. Норма дает право на четыре сигареты в день. На черном рынке пачка стоит сто франков, если найдешь. Все пускают в дело табак из окурков.
- Предыдущая
- 56/96
- Следующая
