Идеальный вариант (сборник) - Райт Лариса - Страница 42
- Предыдущая
- 42/65
- Следующая
– Пропадет, – охала Велуня и ночами вязала носки из купленной втридорога ангоры, потом бежала за шоколадными конфетами и тушенкой, собирала посылку, а потом собирала рублики, чтобы эту посылку отправить Пашке на целину.
Вернулся тот не один – с Граней. Аграфена оказалась девицей ушлой и дальновидной. Хозяйство взяла на себя, сказав Велуне, что той и у Машки «делов» хватает. Так и сказала. Та сначала взгрустнула от говора, а потом на себя разозлилась: «Человек помочь хочет, а я…»
Помогала Граня настолько активно, что уже через пару месяцев предложила девушке переехать к Машке насовсем:
– Чего бегать туда-сюда. Тебе удобнее, да и нам, как говорится, есть где развернуться.
Девушка не стала думать, зачем и куда Гране надо было разворачиваться. Просто переехала и все. А как иначе, если дети просят? Дети были счастливы. Все, кроме Машки. Муж, не хватающий с неба звезд, устал от вечного сопения за шкафом и снова начал пропадать неизвестно где. Та опять ревела, орала на Сонечку, Сонечка тоже плакала, Велуня расстраивалась. Детям надо было помочь, и немедленно.
Первый раз в жизни отправилась на поклон к начальству – выпросила комнату. Не комнату, конечно, – конуру. Пятый этаж без лифта. Шесть метров. Из мебели только кровать, табуретка, тумбочка и ветхий комодик. Больше ничего не влезает. Да и не надо. Она ведь и не жила там. Так, поспать приходила. С работы бежала то к Машке, то к Гране (у той тоже малыш родился: крепыш и бутуз Петруша).
– Выжили из собственной квартиры, – говорили за спиной.
Велуня мгновенно вспыхивала и отвечала обидчикам:
– Как вам не стыдно! Я сама ушла, по собственному желанию. Злые вы! – гневно отчитывала сочувствующих и не понимала жалостливых взглядов и сокрушенных слов:
– А ты добрая.
Чему сокрушаться? Разве можно доброту в укор ставить? Да и особенного в ней ничего нет – в ее доброте. Вот если бы о чужих детях так заботилась, о незнакомых людях пеклась, тогда да, тогда, наверное, и можно было бы искать в этом что-то удивительное. А так нет. Все обыденно, так, как должно быть. Как должно быть у всех. Как должно быть у каждого. Забота о своих родных в каждом движении, в каждой мысли, в каждом вздохе. У Пашки семья – им простор нужен. Маленький Петруша вот-вот поползет. А останься Велуня в квартире, пришлось бы угол выделять, шкафом комнату перегораживать: ну, куда это годится? Да и сама чем не выиграла? Так был бы угол, а теперь все-таки комнатушка. Казенная, конечно, но жить можно.
– Ох, и дурочка, – пеняла бывшая соседка Нинка. – Кто ж метрами разбрасывается? – Сама девушка занимала в коммуналке аж две отдельные комнаты. В одной доживали век свекровь со свекром (доживали потому, что Нинка, ни капли не стесняясь, любила порассуждать в их присутствии, как замечательно все переделает и переставит, когда «старичье, наконец, преставится»). Велуня стариков жалела. Всякий раз, появляясь в квартире, стучала в их обшарпанную дверь, заводила нехитрый разговор и так, между делом, выметала мусор, протирала окна, потом бежала на кухню, заваривала ароматный чай и, возвратившись с чайником, вытаскивала из авоськи кулек с домашними пирогами. Старики смущались, отнекивались, даже пускали слезу, а Велуня улыбалась и выговаривала строго:
– Ешьте, ешьте! Еще горяченькие. Моим троглодитам ни за что всей стряпни не одолеть. Какое счастье, что вы тут живете! Ну, что бы я без вас делала?!
И каждый раз после этих слов лица стариков светлели, слезы высыхали, а глаза начинали гореть тем особым сиянием жизни, которое появляется, когда понимаешь, что нужен кому-то.
– Спасибо, доченька! – говорили соседи, а Велуня смущалась:
– Ну, какая доченька? Я так, по-соседски. А доченька – это она, Нина.
Та набеги не одобряла:
– Балуешь их! Жалеешь!
– Жалею, – отзывалась Велуня. – Одиноко им.
– Ну да. В магазин вдвоем, во двор на скамейку вдвоем, на кухню вдвоем, к радиоприемнику тоже вдвоем. Одиноко? Это мне одиноко. Все одна: стираю, глажу, готовлю, за внуком их говно подтираю. Как же, одиноко им!
Велуня никогда не напоминала, что внук стариков приходится Нинке родным сынулей, вздыхала только и говорила:
– Бедная ты, бедная.
– Вот и я про то же, – меняла та гнев на милость.
Велуня качала головой и уходила. Некогда было лясы точить. У нее расписание: Машке белье погладить, Гране пеленки прокипятить, тесто поставить, кулебяк напечь, Пашке носки заштопать да брюки отпарить и на работу выходить в вечернюю смену. Поспеть бы все переделать, не оплошать бы.
Машка как-то оправилась. Устроила Сонечку в детский сад, сама устроилась кассиршей в универмаг. На ужин покупала котлеты в кулинарии, на завтрак, охая и причитая, варила горелую кашу. Жизнь наладилась. Велуня теперь могла приходить раз в неделю. Кое-что постирать, немножко погладить, чуть-чуть прибраться. А чаще зачем? Чаще не надо. Поговорить? А поговорить Машка и с мужем может. Да и с Сонечкой. А почему нет? Та лопочет без передышки – только держись. И поет складно Велунины потешки.
Граня тоже приноровилась к хозяйству. Все у нее было до того чистенько, до того складненько, что Велуня даже расстраивалась. Нет, ей всегда были рады: встречали как родную, наливали чай, угощали вареньем (сваренным Граниной мамой, от Велуниного отказывались, говорили смущенно: «Слишком сладкое»), а потом разговаривали. Вернее, перекидывались дежурными фразами: как здоровье, что на работе, – вот и весь разговор. О чем еще с девушкой болтать? В кино не ходит, о музеях не знает, книг не читает. Все некогда было, а теперь и привычки нет. Бывало, возьмет, полистает, да и отложит. Все ей как-то затейливо кажется, непонятно. В общем, нечего с ней обсуждать: самиздата боится, как огня, о поэтах Политеха знать ничего не хочет. Так что разговор всегда выходит короткий, а с ним и сам визит не затягивается. Велуню никто не гонит, но она и сама не задерживается. Сиднем сидеть не привыкла, а делать ничего не дают.
Она загрустила. Потом узнала, что Нинкин свекр попал в больницу. Сразу как-то оправилась, встрепенулась. Начала ездить навещать. Таскала через весь город тяжеленные сумки с провиантом: первое, второе и компот каждый день. А еще пирожки, сырнички, овощи и фрукты. Разве можно без витаминов? Два раза в неделю заезжала за женой старика и везла ее практически на себе на свидание к мужу. Пока те общались, успевала прибраться в нескольких палатах: кому постель поправит, за кем судно вынесет, кого просто по голове погладит.
– Дура ты, – говорила Нинка с какой-то вопросительной интонацией, будто окончательно не верила в свой вердикт и хотела распознать истинную цель этих телодвижений. Как-то сказала:
– Имей в виду: комната давно на меня оформлена, все схвачено.
– А я знаю, – пожала плечами Велуня. – При чем тут комната?
Комната, кстати, оказалась очень даже при том. Когда через два месяца мучений Нинкин свекр все же скончался, а через пару недель после умерла и свекровь, девушка, сияя золотыми зубами и едва сдерживая поросячий визг триумфатора, милостиво предложила:
– Забирай что хочешь. Стол только обеденный оставь и буфет. Ну и то, что в буфете, конечно. Хрусталем, уж извини, разбрасываться не буду.
– Что ты, Ниночка?! Какой стол? Какой буфет? Куда мне такое добро в мои хоромы? Туда даже мышь лишняя не проскользнет. Я, знаешь, возьму пару вещичек, тебе не нужных.
– Каких это? – Нинка хоть и сделала широкий жест, но упустить свое все же боялась.
Велуня достала из ящика фотоальбом. Там на черно-белых снимках старики были молоды и счастливы. Рядом с ними часто появлялся юный сын – очаровательный, полный сил мальчик, еще не попавший под влияние Нинки и алкоголя, еще любивший родителей и веривший в то, что все в его жизни будет хорошо. Нет ни стариков, ни мальчика: сгинул пару лет назад от белой горячки, оставив родителям память, а жене пузо и лишний повод крыть его трехэтажным матом. Свекровь часто листала альбом и не плакала, нет, – улыбалась мечтательно, будто рисуя в воображении совсем другую жизнь. И казалось Велуне, что, делай она так же, нехитрая стариковская иллюзия будет продолжаться. Еще забрала очки старика и губную помаду старушки.
- Предыдущая
- 42/65
- Следующая
