Лицеисты - Московкин Виктор Флегонтович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/43
- Следующая
Дерин досадливо поморщился. Знал он за Евлампием слабость: никогда доброго слова не скажет о другом человеке.
— Тебе все чудится. Фомичев — мастеровой, каких мало. Почему бы его не поставить старшим? А выпустили раньше, так знают: песельник, хвастун, в стачку полез по оплошке.
— Не верится что-то, сумнительно… Я тоже по оплошке попал, да отсиживал с вами полностью. Ты как скажешь, Федор?
— В плохом Андрея подозревать нечего, — ответил Федор. — Что отошел он от нас, в этом, может, мы сами виноваты.
— Будешь виноват: встретишь его на улице, а он, как от чумного, на другую сторону бежит.
Федор снова полез в щель между стеной и печью, достал несколько тетрадных листков, свернутых вчетверо.
— Тут все прописано, что надо делать. На всех не хватит, пусть передают друг другу, запоминают.
Евлампий глянул на крупный почерк, ухмыльнулся.
— Похоже Артем старался. Буквы одинакие, как в тетрадке.
— Крупно-то написано — скорей поймут… Особенно надо запомнить, чтобы каждый при случае указывал рабочим на их бедность, объяснял, что бедность эта от жадности хозяев и администрации фабрики. Последнюю копейку норовят урвать. А как почувствуешь, что понял человек, тут ему дальше: такая несправедливость получается из-за плохого государственного устройства. Причина их нужды в правительстве вместе с царем, они лишили рабочего человека всех прав. И, мол, если не будем бороться за свои права, лучшей доли нам не видать.
— Оно все так, — в раздумье проговорил Евлампий, — только не каждому скажешь. Другому заикнешься, он тебе по шапке смажет да еще стащит куда следует.
— И поделом, — усмехнулся Дерин, — будешь знать, с кем разговоры вести.
Федор вдруг предостерегающе поднял руку. Прислушались.
— Показалось, царапается кто-то, — пояснил он.
В самом деле послышался робкий стук. Федор пошел открывать.
Через порог ступила Марфуша Оладейникова. В душной с запахом плесени комнате повеяло уличной свежестью.
— Крадется как мышь, — с усмешкой сказал Федор, прикрывая за ней дверь. — Или постучать, как люди, не можешь?
Дерин и Колесников переглянулись, налили по стакану водки, выпили и подозрительно спешно стали одеваться. Евлампий плутовато поглядывал то на Федора, то на Марфушу.
Марфуша все еще стояла у порога. Была она в бархатной жакетке, в теплом платке и валенках. Развязала платок, спустила на плечи. Взгляд ее мельком скользил по комнате — впервые была здесь.
— Всего тебе доброго, Федор Степанович, — церемонно попрощался Дерин. — Как наказал, все исполним.
Голос вполне серьезный, а в глазах тоже вроде усмешка. Федор пощипывал бородку, злился. Метнул сердитый взгляд на Марфушу, неохотно пригласил:
— Садись. Выкладывай, зачем пришла?
Марфуша не торопилась отвечать. Отступила от двери, давая дорогу Дерину и Колесникову. Те вышли. И только тогда дерзко глянула на Федора.
— Нельзя уж и прийти? — спросила с вызовом. — Я, может, за советом…
Шагнула вплотную, губы полуоткрыты, глаза влажные, зовущие. Федор отступил в замешательстве, сел к столу, стараясь не смотреть на нее.
— Ты и сама любому насоветуешь. Говори уж прямо, чего задумала?
— Фабрика опостылела, — с притворным вздохом сказала Марфуша, — вот и не знаю, что делать, не к тебе ли в прислуги наняться. Видела вчера: вырядился — не подойти, как конторщик какой… Хотела окликнуть, да обробела.
— Мели, мели, — поощрил Федор, впервые улыбнувшись ей.
— Смеется, идол, — ворчливо сказала Марфуша, лаская его взглядом. Присела на табуретку, опустила руки на колени, посерьезнела. — Я, может, в самом деле за советом пришла… На свадьбу скоро приглашать буду. Родион торопит, говорит, чего тянуть…
Федор потер лоб, вспоминая.
— Это что, за фанагорийца? Как же, за солдата?
— Эва, хватился, он уже второй год в чесальном работает. Кончилась его служба. В деревню не поехал, остался тут.
— Приду поздравить.
— Только-то! — воскликнула она и покраснела от обиды, от его черствого «приду поздравить». Но тут же постаралась скрыть свои чувства, беззаботно усмехнулась. — А я шла, думала, приласкаешь. Небось, уже не испортишь…
— Напоминай теперь при каждом случае, — буркнул он.
Может, и любил бы ее, не войди в сердце другая. А как объяснишь?
— Не пугайся. — Марфуша нервно засмеялась. — Просто в голову приходит дурость. Что, думаю, будет… Сделай сейчас по-моему, видеть тебя не могла бы. Наверно, довольнешенька была бы, а прокляла. И себя прокляла бы… Ты не падкий. За это, может, и люблю… О чемь здесь с мужиками шептался?
— Да выпили маленько.
— Говори. Так оно и видно, что ради выпивки собрались. Может, и я в чем помогу?..
— Артем у вас?
— Видела в каморках. Наверно, у Дериных. К нам-то и не заходит теперь, большой, стесняется… Ты не увиливай, я серьезно. Могу, наверно, что-то делать?
— Ладно, коли серьезно. Когда нужно будет, скажем.
Марфуша ушла, и он вздохнул с облегчением.
В каморке у Дериных собрались подростки. Был тут Васька Работнов — увалень, который, казалось, рос больше в ширину. Его круглое тупоносое лицо всегда было заспанным. Рядом сидела Лелька Соловьева — непоседа и болтушка, с острыми плечиками, с косичками вразлет. Третий — Артем Крутов, с крупными темными глазами и удлиненными девичьими ресницами, доставшимися ему в наследство от матери.
Все выжидательно сидели, поглядывая на занавеску, делившую каморку на две половины. Впереди у окна жил старший рабочий ткацкой фабрики Топленинов. Сейчас его не было — на работе. За занавеской, на топлениновской половине шуршал бумагами Василий Дерин, отец Егора. Как пришел, молчаливо укрылся от ребячьих взоров. Подростки не раскрывали рта, стеснялись взрослого. Сам Егор, ради которого и пришли сюда, — бледный, исхудалый, с испариной на лбу, — лежал в куче тряпья на низком топчане. Уродливым горбом выпирала обвязанная грудь. Друзья только что переложили его поудобнее, и Егор скрипел зубами от еще неутихшей боли, тихонько ругался.
— Вахлак ты, — сказал Ваське, который жалостливо смотрел на него, — ведь не бревно волокаешь, человека живого, мог бы и осторожнее. — Егор моргнул на Лельку, добавил с лаской, силясь улыбнуться: — Вот у кого учись: дотронется — ровно ничегошеньки не болит.
— Знаем, — обидчиво сказал Васька, хотел еще что-то добавить, но опомнился, оглянулся на занавеску — отец Егора все еще шуршал бумагами, негромко напевал: «Мыла Марусенька белые ножки…» — Знаем, — повторил Васька и обиженно надулся.
А Лелька шмыгнула носом, радуясь похвале.
— У меня руки мягкие, — глупо похвасталась она и показала пальцы с обгрызанными ногтями.
Вторая неделя пошла, как принесли Егора из фабрики. Уж какой год работал в прядилке, ничего не случалось. А тут уморился, прилег за машиной на полу. И нарвался на табельщика Егорычева. Тот не закричал, не растолкал спящего, а велел принести ведро холодной воды. Когда окатили Егора, дернулся он спросонок к машине, — помяло кареткой грудь, веретеном ободрало плечо. Первую неделю провел в больнице. Лечил доктор Воскресенский, говорил, что еще легко отделался. Теперь дома, отлеживался помаленьку, оживал. Все бы ничего — загрызла тоска собачья. За дверью в коридоре парни шумят, тренькают балалайки. Так бы и вышел, посидел — сил нет подняться. Раньше-то как придет из фабрики — и играть в шары. Человек десять выстроятся в одну линию — у каждого шар в свой цвет покрашен. Первый прилаживается и закидывает шар ногой как можно дальше. Только успеет шар остановиться, а следующий игрок уже метит в него. Егор любит кидать последним — выбирай любой шар и бей. Попадешь в один — другой рядом. Шар у него не катится, а летит по воздуху — навесом. Из любой ямки выколупнет…
Хорошо после душной фабрики поиграть на свежем воздухе. Да не скоро теперь придется. Лежи и думай, скучай.
Друзья, правда, сколько могут, навещают. Артем после занятий (ходил в фабричное училище) кусок в рот — и сюда. Забежит между сменами Васька Работнов. Лельке спасибо: когда не занята, заглянет к больному. Собеседница, конечно, не ахти — трещит без умолку, слова не вставишь, но и то ладно, хоть ее наслушаешься. Трещат все женщины. Егор сколько раз замечал: соберутся в коридоре или на кухне три-четыре и начинают говорить сразу все, не поймешь, как они успевают слышать друг друга. А ведь слышат.
- Предыдущая
- 4/43
- Следующая
