Лицеисты - Московкин Виктор Флегонтович - Страница 14
- Предыдущая
- 14/43
- Следующая
— А-a! — донесся истошный крик, и все смолкло.
Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.
— Чур! Чур меня! — забормотал, крестясь торопливо. — Изыди!..
— Порешила проклятого, — глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. — Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…
Страшно было смотреть на нее — полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев чувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.
— Испугался! — Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. — Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…
Он замахал на нее руками.
— Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!
— Как это сам? — изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. — Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.
Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:
— Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как — не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось обойдется. Слышишь?
Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.
— После меня выйдешь, — с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев, — Сама как хочешь. Меня тут не было.
— Все вы… — не договорив, Авдотья махнула рукой. — Уходи…
Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.
— Как на первое свидание рядишься, — ревниво проворчал Родион. Сидел он на низкой скамеечке, чинил прохудившийся ботинок. Владелец ботинка девятилетний Сёмка, младший сын Катерины Соловьевой, пристроился на полу рядом, заинтересованно следил за его работой. Кожа сгнила, подметку не за что прихватить, но Родион не отступался. На корявом от оспин лбу вздулись жилы. — Там на тебя глядеть не будут, в чем пришла. Появилась тихо, унесла тихо — и все довольны.
— Много ты в этом понимаешь, — беспечно отозвалась Марфуша, прихорашиваясь перед зеркалом. — Когда женщина красивая, никому и в голову не придет подозревать ее в чем-то… Отвернись, чего уставился? Переодеваюсь все же!
— Поди-ка, не совсем чужой, — осклабился Родион. — Чай, можно и посмотреть.
— Чай-молочай, — передразнила Марфуша. Упрекнула тоскливо: — Какой же ты грубый, Родя.
Платье надела новое — синий горошек по белу полю, поверх бархатную жакетку, на ноги — модные ботинки с высокой шнуровкой. Расчесала волосы, чтоб пышнее были. Наблюдая за ней украдкой, Родион только вздохнул, как всегда удивляясь красоте ее и тому, что она терпит его возле себя, — рябого, неказистого.
Год, как ходит он к ней, и все это время не гонит она его и ближе не подпускает. Иногда вспылит Родион, заговорит мужская гордость: «Что я для тебя, пустое место? Чай, мужик во всем, не деревяшка!»
«Что ты, Родя, — ответит, — я тебя уважаю. А обещать ничего не обещала. Сразу тебе об этом говорено было. — И засмеется: — Чай-молочай».
Родиону бы уйти, хлопнув дверью, и не может. К другим девчатам не тянет. Как хотел бы назвать ее женой, как баловал бы… По ночам просыпался в испуге — снился один и тот же сон: идет он с Марфушей по дремучему лесу и теряет ее, кричит, ищет и найти не может.
— Артем должен бы зайти… — Марфуша собралась, и теперь, стараясь не помять платье, присела на краешек табуретки. — Сходить разве к ним?
— Что ж, сходи, все одно по пути, — подсказал Родион.
Ждал, что хоть посмотрит ласково перед уходом, но она скользнула отсутствующим взглядом куда-то поверх его головы, сказала:
— Пошла я…
— Будь ты неладна, — с досадой ругнулся Родион: дратва опять прорвала гнилую кожу ботинка.
В коридоре Марфуша столкнулась с женщинами, хотела обойти, но Марья Паутова, оглядев ее неодобрительно, полюбопытствовала:
— Куда ты такая радостная да нарядная?
— А к подруге, на Большую Федоровскую, — легко соврала Марфуша. — Уж так давно зовет, все никак времячко выбрать не могла. А тут решила: дай схожу.
Говорила, а сама весело думала: «Ни чуточки не подозреваете, к какой я подруге. Вот бы удивились, когда узнали».
— Прощевайте, — торопливо сказала женщинам и быстро застучала каблучками по железной лестнице.
— Чай, подруга-то с усами? — вдогонку крикнула Марья. — Родион-от сам отпустил тебя или убежала?
— А что мне Родион?.. — Марфуша даже остановилась, хотела сказать что-нибудь резкое: пусть не вмешивается не в свое дело. Но совладала с собой. Марью все равно не переговоришь. — Родион сам послал. Сходи, дескать, проветрись.
— Ну вот допосылается, — сварливо заметила женщина.
Марфуша вышла из темного подъезда и сразу ослепла. День-то какой! Весеннее солнышко расплескалось в лужах, журчат говорливые ручейки. От мокрых деревянных тротуаров поднимается парок. Гомон грачиный на высоких березах у реки. На улице народу, что в праздник.
Идет Марфуша, радуется весне и солнцу, улыбается встречным людям, и ей улыбаются.
У часовенки напротив фабричного училища задержалась. Неслось из открытых дверей гнусавое пение. Марфуша перекрестилась пугливо. Четверо мужиков на длинных белых полотенцах вынесли гроб и направились к Донскому кладбищу. Плелись сзади старухи с постными лицами — плакальщицы. Две из них поддерживали высокую женщину во всем черном. Она шла опустив голову, прикладывала к сухим глазам белоснежный платок. Это была Авдотья Коптелова, из их прядильного отдела.
Марфуша пробилась вперед любопытных, взглянула на покойника. Несли Петруху Коптелова, хожалого фабричного двора. В толпе говорили, что он убился, упав дома с лестницы. Авдотья, поравнявшись с толпой, вдруг взвизгнула тонко, забилась в руках старух.
— Жалеет, — сочувственно сказал сосед Марфуши, старик с большой связкой веревок на плече.
Процессия удалилась, толпа разошлась. Марфуша и не знала, что она может быть такой впечатлительной. Пока шла к дому, где живут Крутовы, в глазах все виделась Авдотья Коптелова, бившаяся на руках у старух. Представила себя на ее месте и испугалась: «Ой, мамоньки, страсть-то какая…»
Федор с Артемом обедали. В комнате чисто, но не очень уютно, не чувствовалось заботливой женской руки. Под внимательным взглядом Федора Марфуша потупилась, а сердце радостно екнуло: «Нравлюсь. Хоть капельку, да нравлюсь, иначе чего бы так смотреть стал».
Артем аппетитно ел картошку с солеными огурцами. С сожалением отодвинул блюдо, поднялся. Скуластый, непокорный хохолок на макушке, ростом отцу по плечо. Пробасил:
— Я готов.
— Все запомнил? — спросил Федор.
— Было бы чего. — Артем небрежно махнул рукой. — Знаем…
— Не храбрись очень-то, — сурово заметил ему отец. — Не на прогулку собрался.
На Зеленцовской сели в трамвай. Громыхая по рельсам, выкатил он на Большую Федоровскую. Версты на три тянулись дома по обе стороны ее. На этой прямой длинной улице всегда людно: спешат прохожие, тянутся груженые подводы. «Извозчика в два счета обгоняет, — вспомнились Артему слова Егора. — Не видел — чего говорить». Усмехнулся хитро, поглядывая в окошко на медленно плывущие мимо дома. Вагон тащился еле-еле.
Сегодня Артем встретил Лельку Соловьеву, сказала, что Егор уже выбирается на улицу. Значит, дело на поправку идет. Пора, ползимы валялся. «Надо будет проведать завтра», — отметил про себя.
О том, куда он едет, Артем не думал. Не думала об этом и Марфуша, сидевшая рядом на лавочке. «Прихорашивалась перед зеркалом, надела все самое лучшее. Будто и не для него. Только и есть, что посмотрел». Обидно Марфуше. Хотелось, чтобы похвалил, сказал что-нибудь ласковое. Подчиняясь своим горьким думам, тяжело вздохнула.
- Предыдущая
- 14/43
- Следующая
