Царь-кукла (СИ) - Воронков Константин Васильевич - Страница 12
- Предыдущая
- 12/52
- Следующая
Тогда Штыков вернулся в архив и в конце концов нашел то, что искал.
— Документ вряд ли можно назвать продолжением дневника, он больше похож на исповедь, но главное — благодаря ему мы узнали, что Алексей Александрович действительно собирался подарить племяннику портреты его четырех дочерей! Однако война сделала затею неуместной. А после и сам князь впал в немилость. В итоге был написан один-единственный портрет, великой княжны Ольги, старшей дочери, но и тот не был востребован да так и остался у художника. Конечно, на всякий случай мы изучили все ее известные изображения.
Штыков снова полез в карман и достал несколько фотографий.
— Ошибки быть не может — это она!
— Что ж, Михаил Африканович, хорошая работа, поздравляю! — Не глядя на фотографии, Жуковский похлопал его по плечу. — Это действительно интересная новость!
Штыков бросил на собеседника настороженный взгляд: человек, получающий пятьсот долларов в час, знал, что следует за такой похвалой.
— Но, — не разочаровал его Жуковский, — мы так и не выяснили главного — что это за матрешка и что с нею стало. Я ведь об этом вас просил?
7
В начале июня в Москве как всегда похолодало, и начальника ДЕЗа Пантелеймона Никаноровича Капралову пришлось звать к себе в кабинет. Сперва, правда, вместо него пришла Шахноза и прочитала лекцию об озеленении придомовых территорий. Пользуясь случаем, Капралов пытался разузнать про футбольного фаната и его отца, но ничего нового не услышал. В другой день, к досаде «Луки Романыча», явился профессор и битый час перечислял наглядные приметы скорого экономического кризиса. Психиатру повезло лишь с третьей попытки.
С Пантелеймоном Никаноровичем он уже раньше встречался, а потому сразу узнал одному ему свойственную живость речи, пожалуй, даже излишнюю беглость, по причине которой тот часто проглатывал окончания слов, словно его речевой аппарат не поспевал за мыслительным. В представлении Капралова это было весьма нехарактерно для управляющего коммунальным хозяйством или другого типичного муниципального начальника, обычно предпочитающих помалкивать. Впрочем, Пантелеймон Никанорович не был типичным муниципальным начальником.
— Хоть убейте, не понимаю, чего вам далась эта Шахноза и почему я должен рассказывать, что о ней думаю, — говорил Пантелеймон Никанорович, сидя в кресле и положив руки ладошками на колени, как детсадовец. — Да ничего я о ней не думаю! У меня таких Шахноз в подчинении тыща штук. Все они смирные, проблем с ними нет. Сидят по подвалам, зеленый чай пьют. Чего еще желать? А строгость — так это для профилактики. Я с ними со всеми строг. Но ведь и справедлив!
Капралов, в белом медицинском халате, заинтересованно поглядывал на Пантелеймона Никаноровича и время от времени что-то писал специальным врачебным почерком в большую тетрадь, лежащую у него на коленях. Однако от писателя сегодня в нем не было и следа, обычная рутинная встреча врача с пациентом.
Последние недели прошли для писателя Капралова совершенно бесплодно: обострившийся на Пасху творческий кризис лишь углублялся. Вопреки желаемому, идеи в его голове возникали одна безумнее другой. Ежедневно исписывая по нескольку страниц в картах пациентов, он все чаще с мрачной горечью признавался себе, что так и останется пишущим психиатром, но не станет писателем. «Если настоящей музе и суждено меня посетить, — думал он, глядя на Пантелеймона Никаноровича, — то это будет Мельпомена, муза трагедии, и придет она не на страницы моего несуществующего романа, а прямо в мою жизнь!»
— Как вы думаете, что вы делаете в этом кабинете? — ласково спросил он.
Ладошки начальника ДЕЗа на долю секунды сжались легкой судорогой.
— Что я здесь делаю? Да наверняка она вам нажаловалась из-за какой-то фигни, а вы будете изображать голубя мира. Что тут еще может быть, всегда одно и то же!
— Нет, Пантелеймон Никанорович, вопрос звучит не совсем так: не зачем я вас сегодня пригласил, а почему вы вообще в этом кабинете. Вы ведь знаете, кто я и где вы находитесь. Давайте говорить начистоту. Вы хотите, чтобы я вас уважал и относился к вам серьезно. Так помогите мне — будьте откровенны. Вы образованны, умны. Могли выбрать любое занятие. Зачем же было становиться именно коммунальщиком? Все знают об их репутации. Какой вам от этого прок?
— На что вы намекаете?
— Разве я намекаю? Если мне что-то нужно, я спрашиваю прямо, потому что хочу получить прямые ответы.
Капралов тут же мысленно ущипнул себя за ляжку и с раскаянием подумал, что Пантелеймон Никанорович вовсе не виноват в его настроении. Вообще говоря, работа психиатром научила его сдержанности, и даже в разговоре с самим собой он обычно бывал деликатен.
— Вы ведь сами выбрали, — продолжил он примирительно, — вот мне бы и хотелось узнать, почему.
Однако Пантелеймон Никанорович не заметил смущения врача: привычка смотреть внутрь себя весьма сужала угол его зрения.
— Слушайте, доктор, ну причем здесь это? Вот вы представьте, что я молодой менеджер, в ладно сидящем на спортивной фигуре недорогом костюме, с айпэдом и прогрессивными взглядами. Либерал! Но и при этом осторожный, с оглядкой, не безнадежный либерал. Честный! Или считаете, что такой никогда не пойдет заведовать ДЕЗом? Вам нужен Александр Иванович Корейко в кургузом пиджаке и с миллионами в чемодане? А я, между тем, вижу себя именно антиподом Александра Ивановича!
Капралов молча крутил авторучку между пальцев: Пантелеймон Никанорович всего лишь тянул время.
— Ну, хорошо, — сдался начальник ДЕЗа, — главное, что я должен сказать — корысть тут совершенно ни при чем! Я знаю, что о нас обычно думают, и представляю, что наговорили вам остальные, однако я этим занимаюсь не ради денег!
— Но получается, это все же не просто работа? — подбодрил его Капралов. — Ради чего-то вы этим занимаетесь?
— Странно слышать такое от вас. Уж, казалось бы, кто-кто, а вы должны понимать…
— А все ж таки объясните….
— Да ради бога, Лука Романович, с удовольствием объясню: я альтруист!
— Прошу прощенья?
— Аль-тру-ист! Соображайте быстрее!
Пантелеймон Никанорович на секунду замер, задумчиво пробормотал: «А если сказать ист аль тру, то получится смесь немецкого, итальянского и английского…» и продолжал:
— Вот вы врач. Что вами двигало при выборе профессии? Престиж? Власть? Я же надеюсь, что желание помочь, а заодно получить удовольствие от результата. Вот это и есть две самые важные вещи в идеальной профессии — симбиоз альтруизма и эгоизма!
Пантелеймон Никанорович на время прекратил свою скороговорку и процитировал, со смаком выговаривая отдельные слоги: «Книгу переворошив, намотай себе на ус — все работы хороши, выбирай на вкус!»
— Помните? Только Маяковский не знал, что в двадцать первом веке люди будут сидеть перед компьютером, а зачем, для кого — загадка даже для них самих. Там же, где можно пощупать продукт, нет уверенности, что он нужен кому-то, кроме маркетологов. А вот учитель или врач, даже фитнес-тренер, в конце концов, — они помогают реальным людям. Таких настоящих профессий осталось совсем немного. Теперь вы меня понимаете?
— Не уверен, но допустим, вы мечтаете, чтобы во дворах цвели цветы, а горячую воду никогда не отключали. При этом сажать цветы нанимаете исключительно гастарбайтеров. Или вы не такой уж идеалист?
— А-а-а, — разочарованно протянул Пантелеймон Никанорович, — теперь понятно… Думаете, подловили меня? Вывели на чистую воду? Нанимаю, да! Однако же почему? А потому, что так устроена система! Я, доктор, часть системы и понимаю это. Но я работаю для людей!
— Но не для гастарбайтеров, верно?
Пантелеймон Никанорович закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и уставился в окно.
— Они не относятся к тем людям, помощь которым могла бы принести вам удовольствие, не так ли?
— Кто его знает… — со скукой в голосе произнес Пантелеймон Никанорович, не поворачивая головы.
- Предыдущая
- 12/52
- Следующая
